Библиотека - Индия Ру ::: Проза

Месть

"IBAMEDIA - Всемирная литература, 3-3_2000 - АЛЬМАНАХ ИНДИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ -
Рассказ
Автор: Сунил Гангопадхий

Авинаш оскорбил меня, и я поклялся его убить. Даже мысль о мести вызывала приступ лихорадочного возбуждения. Но я понимал: главное — сохранить хладнокровие и разработать стратегию. Слепой гнев только расстроит все планы. И тогда Авинаш выйдет победителем. Тогда может оказаться, что это скорее его победа, чем моя.
Я взял утреннюю газету, чтобы отвлечься и от мыслей о предстоящей мести, и от своего гнева. Но это совсем не помогло. Наоборот: захотелось проучить весь мир, какой бы нелепой эта мысль ни казалась.
Потом вдруг захотелось выпить чашечку кофе вместо обычного утреннего чая. Вспомнилось, что когда-то в этот час утра я ходил к Гаури пить кофе. «Берегись, Гаури, ты и не подозреваешь, какая опасность тебя подстерегает».
Мысли завели в ванную. Надо было побриться. Ощупал кожу — грубая и жесткая. Такое случается зимой. Лицо становится сухим и твердым, как только я начинаю пользоваться мылом. А сегодня и с лезвием бритвы непорядок: уже несколько дней им пользовался, и острие затупилось. Все потакал своей слабости — никак не мог заставить себя пользоваться дешевой маркой. Теперь со вздохом приходилось признать, что сам виноват. Последние дни даже не вспоминал, что надо купить лезвие. Да что теперь! Не станешь же бежать на рынок, когда лицо густо намылено, а щека наполовину выбрита. Правда, даже легкое поглаживание бритвой вызывало острую боль, даже слезы выступали. Что ж, ничьей вины тут нет. А на себя кто может долго сердиться? Только не я. Вот и вышло, что опять мой гнев и недовольство обрушились на Авинаша. Теперь, перед зеркалом, мысли об Авинаше сделали лицо жестоким и грозным. Брови нахмурились, левый глаз угрожающе сузился, зубы обнажились в злобном рычании. Безжалостный убийца смотрел на меня из зеркала.
Мелькнула мысль о жене брата. Я вдруг представил, как бы она смеялась, увидев меня строящего рожи перед зеркалом, подобно ребенку. Я быстро запер дверь и вернулся на прежнее место, вновь уставившись в зеркало. Допустим, там, прямо напротив, Авинаш, а здесь я, хладнокровный убийца. Мыльная пена так и осталась на щеках, но на лице убийцы в зеркале нет ни мыльной пены, ни милосердия. Самое время испугаться своего вида. Даже предположить не мог, что гнев может сделать глаза такими холодными и бессмысленными. Неужели придется стоять лицом к лицу с Авинашем с таким лицом и с такими глазами?
Пару лет назад в Дарджилинге я приобрел буджали. И только сейчас об этом вспомнил. Лезвие, длинное и изогнутое, вставлено в замечательные кожаные ножны. Сначала я повесил его на стену, но потом, заметив, что ножны запылились, вынужден был убрать в коробку. С тех пор и не доставал ни разу.
Кое-как побрился. Тут же пошел в комнату и достал буджали из коробки. Лезвие, когда я вынул его из ножен, сверкало; может быть, я протер его вазелином, убирая. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что оно смертельно опасное: дрожь пробежала по спине, едва дотронулся до острия. Вот уж действительно: тупое лезвие вызывает раздражение, но и прикосновение к такому острому, как это, не доставляет никакого удовольствия. Достаточно видеть, что кинжал изогнутый и блестящий...
Я на глазах преобразился: тело дрожит от унижения и ярости, в руке — смертоносное орудие мести. Покупая буджали шесть-семь лет назад, я не преследовал никакой цели. Кинжал в кожаных ножнах мне понравился, и я, не задумываясь, приобрел его. В те дни стоило мне увидеть что- нибудь привлекательное, как я тут же хотел обладать им. Едва увидев Гаури, захотел обладать ею, вот этими руками обнять ее.
Ударю ли я Авинаша этим буджали? Не уверен, что зайду так далеко, но уж точно — не из страха перед разоблачением. Я прочел массу детективов, и везде одно и то же. Преступление безупречно — за исключением одного маленького промаха. И всякий раз — эта крохотная, совсем незначительная ошибка неизменно приводит к разоблачению преступника. Все, что нужно,— избежать роковой ошибки. Что нередко и происходит, если верить газетам, писавшим, что в прошлом году в Восточной Бенгалии из четырехсот пятидесяти с лишним убийств только сто пятьдесят были раскрыты.
Нет, проблема совсем в другом. Допустим, я стану испытывать угрызения совести, убив Авинаша. Это легко представить: мучительные дни и ночи, дыхание как один тяжелый вздох, невыносимое бремя неразделенной муки... Получается: Авинаш выйдет победителем — мои угрызения совести будут его местью.
Есть и еще одна проблема. Предположим, Гаури окажется на месте происшествия, когда я буду стоять перед Авинашем с кинжалом в поднятой руке. Уверен, что, увидев меня в этой позе, она засмеется, как всегда смеется какой-нибудь оригинальной шутке. Не просто засмеется — все ее тело будет содрогаться в бесконечном припадке смеха, лицо покраснеет, глаза наполнятся слезами. Встанет между мной и жертвой и будет насмехаться: ну, давай, убей меня, храбрец, посмотрим, каким ты стал сильным за это время. И я совсем не уверен, что справлюсь с подобной ситуацией. Ведь негодяй Авинаш тоже будет насмехаться, а я даже не смогу оттолкнуть Гаури и ударить его, как сделал бы профессионал, потому что поклялся никогда не прикасаться к этой девушке.
Может быть, и смогу отстранить ее при помощи буджали, ударив по голове рукояткой, чтобы она потеряла сознание. Это нетрудно. Один поворот запястья — и рукоятка ударит по прелестной головке Гаури. «Эти руки больше никогда не прикоснуться к тебе»,— поклялся я однажды. Удар кинжалом не нарушит клятвы.
Единственное, что беспокоит,— это насмешки девушки. Я ничего не имею против Гаури, но все-таки иногда хочется как-нибудь навредить ей. Не причинить физическую боль, нет, но как ранить ее иначе, не знаю.
Гаури не воспримет меня всерьез, даже увидев, как я нападаю на Авинаша с ножом, ведь она убеждена, что я трус. Убеждена, что никогда в своей жизни я не совершу смелого поступка. Как же продемонстрировать твердость и решительность тому, кто считает тебя законченным трусом?
В детстве я увлекался бумажными змеями. Однажды захотел купить нового змея, но так как денег у меня в тот момент не было, решил взять немного из кармана дядиной куртки. Я уже делал это несколько раз, и дядя, будучи рассеянным, не замечал. Но тут он вошел в комнату как раз в тот момент, когда я засунул руку в карман его куртки. Я застыл на месте, похолодев от страха. Но, к моему удивлению, дядя не побил меня, даже не ругал. Спокойно взглянул на меня и серьезно сказал: «Больше никогда так не делай. Если тебе нужны деньги, попроси у меня».
Дядя никому о случившемся не рассказал, и мне о нем тоже не напоминал. С тех пор прошло двадцать лет, и, надо сказать, я никогда после того случая не лазил в чужие карманы — не вырос ни взломщиком, ни грабителем банков, ни спекулянтом. Как и большинство — обычный законопослушный гражданин. Однажды был случай, когда в автобусе я нашел бумажник с тремястами рупиями и карточкой с именем и адресом владельца. Нашел владельца, вернул ему бумажник и получил щедрое вознаграждение. Сын же дяди рос испорченным ребенком и теперь часто берет деньги у меня, но до сих пор я испытываю страх, когда дядя на меня смотрит, и не могу смотреть ему в глаза.
Это не значит, что я безнадежный трус, но так уж случилось, что Гаури считает, что я трус и навсегда им останусь.
Все началось с того дня, когда чуть не утонула сестренка Гаури Шанта. Это было зимой 54-го года в Барасате, куда мы с компанией поехали на пикник. Оставив всех позади, мы с Гаури с семилетней Шантой углубились в парк. Уселись на каменный бордюр у маленького пруда: Гаури — в ярко-желтом сари и оранжевой блузке (будучи достаточно светлокожей, она любила щеголять в кричащих цветах), я — в вельветовых брюках и спортивной рубашке. Пока она очищала от колючек сари, я жевал кокос. Шанта неподалеку собирала ягоды. Вдруг, услышав всплески воды, мы обнаружили, что она — почти на середине пруда и тонет. На секунду застыли от потрясения и страха, но тут же, вцепившись в меня обеими руками, Гаури закричала не своим голосом: «Селай что-нибудь, Сунилда!» У меня не было времени на размышления. Одним рывком я освободился и побежал к тому месту, где сидели друзья. Мчался и кричал изо всех сил: «Авинаш! Тапас! Кестода! Гириш!»
Когда все вместе мы подбежали к месту происшествия, то увидели, что Гаури прыгнула в пруд, чтобы спасти сестренку, и, прежде чем Кестода вошел в воду, уже притащила Шанту к ступенькам, поднимавшимся из воды. Опасность миновала, мы сидели и обсуждали случившееся. Мне хотелось, чтобы все оценили проявленное мной присутствие духа, то, что я сразу бросился за помощью. Но стоило только заговорить о моем участии в спасении, как Гаури оборвала меня, презрительно сказав: «Заткнись, герой! Все знают, что все, что у тебя есть,— громкий голос». Посмотрев на меня, остальные засмеялись, а я испытал такое чувство, как будто получил пощечину. И не мог поверить, что меня назвали трусом за то, что побежал за помощью. Ведь все прекрасно знали, что я не умею плавать. И разве была бы какая-нибудь польза от моей так называемой храбрости, если бы я бросился в воду, не умея плавать? Подверглись бы опасности две жизни — и ни одна из них не была бы спасена. Меня можно было обвинить в том, что не умею плавать, но смеяться и называть трусом за то, что не бросился безрассудно в воду... Я побежал за помощью, потому что это было то единственно разумное, что я мог сделать в сложившихся обстоятельствах. Но им что! — назвали меня трусом, то и дело отпуская шуточки по поводу моего поступка...
После всего случившегося тайком научился плавать. Теперь неплохо плаваю и могу переплыть любой пруд. Вот только с тех пор мне так и не представился случай спасти хоть одного утопающего. Нет и возможности гулять с Гаури у уединенного пруда. Имей я такую возможность, обязательно бы нарочно толкнул ее в воду для того, чтобы немедленно спасти. Чтобы она изменила свое мнение.
Так как Шанта не утонула в тот день, Гаури не держала на меня зла долго. Тем не менее ее убеждение в моей трусости после того случая осталось твердым и непоколебимым.
Однажды вечером мы возвращались с концерта на двухэтажном автобусе по улице Раджа Басанта Рай. Кажется, было около десяти, когда мы, поддавшись какому-то внезапному импульсу, вышли из автобуса на эспланаду. Мне хотелось побыть с Гаури в темноте майдана.
Надо сказать, что в те дни я был легковозбудимым и беспокойным юнцом. И наивно полагал, что, объясняясь женщине в любви, надо обязательно душить ее в объятиях: как же иначе, казалось мне, завоевать сердце женщины? Возможно, это и не лишено оснований. Зная Гаури довольно давно, никогда ничего сокровенного я ей не говорил. А в тот вечер вдруг возникло неодолимое желание сказать ей что-нибудь интимное, хотя я едва ли знал, что именно. Вот и решил обнять девушку, согласившись с мыслью, что так долго не мог прошептать на ухо любимой нежные слова только потому, что не удосужился заключить ее в свои объятия.
Лицо Гаури казалось взволнованным и ожидающим: отец остался на концерте и доверил мне проводить ее домой, а мы здесь, на майдане. И меня не могло не удивить то, что Гаури согласилась сойти с автобуса, ни о чем не спросив. Я никогда не видел ее такой тихой и податливой, с каким-то новым огоньком в глазах.
Помню, в те дни уединиться с девушкой было практически невозможно, даже с девушкой доступной. Мне, двадцатитрехлетнему, казалось, что во всем мире не найдется места, где я мог бы ухаживать за девушкой, сохранив при этом хоть какую-то тайну. Всегда и везде встречал я пристальный взгляд любопытных глаз...
Мы миновали Курзон-парк и подошли к Мартиеру. Несколько человек слонялись поблизости без дела, и мы прошли еще немного в поисках темного уголка. «Как насчет берега реки?» — предложил я.
«Нет, нет, это далеко, тогда я поздно вернусь домой»,— сразу возразила Гаури.
Свернули на Ред-роуд. Под ковром зимней ночи дорога казалась темной и пустынной. Ни души, кроме нас двоих. Стало даже немного не по себе. Поговаривали ведь, что этот район частенько посещают разного рода бандиты. Мы пошли, не сговариваясь, обратно, затем, взяв Гаури за руку, я устремился по направлению к темной лужайке Рампарт Граунд. Недалеко от того места, где мы присели, проходило шоссе, был виден идущий транспорт, хотя вряд ли кто видел оттуда нас. Я держал Гаури за руку. Сердце неистово билось. Она сидела неподвижно и молчала, как будто ждала от меня чего-то. Наклонился к ней. Прошептал: «Гаури» — и в эту минуту легкий ветерок качнул кромешную тьму.
Зная Гаури как остроумную, колкую и своенравную девушку, чьим капризам, симпатиям и антипатиям мне в большинстве случаев приходилось подчиняться, в этот вечер я не узнавал ее. Прошептал ее имя — она подняла глаза и беспомощно посмотрела на меня. Обхватил ее обеими руками, крепко обнял и прижал к груди — и тогда Гаури осталась безмолвной. И не сопротивлялась, и не отталкивала меня; напротив, необыкновенное тепло ее тела проникало в мое... Мы сидели на темной лужайке так близко, а я, не знаю почему, не мог вспомнить ни одного из тех нежных и ласковых слов, которые хотел шепнуть ей на ухо. Жгла одна-единственная мысль: пока она в моих объятиях, я должен прижиматься к ней все сильнее, все более страстно. Понимал, что надо что-то говорить — и молчал, так же, как и Гаури. Ну не мог же сказать то, что думал: «Гаури, я хочу прижаться к тебе еще сильнее». Будь я хотя бы уверен, что она хотела этого, а не притворялась, чтобы потом подшучивать надо мной! Гаури ведь всегда мне возражала, что бы я ни говорил, и смеялась надо мной, что бы я ни делал. Может быть, и сейчас ей просто доставляло удовольствие смотреть, как я взволнован и смущен. Неестественной выглядела эта перемена в ней. Впервые я обнял ее — и не увидел ни протеста, ни единого проявления острого ума и злого язычка. Одно это невольно показалось таким необычным, что наводило на подозрения. Что-то здесь не так...
Гаури услышала шаги раньше, чем я. Человек в белом вышел из темноты. Мы быстро отодвинулись друг от друга, но он закричал: «Я буду свистеть, если попытаетесь убежать». Мы встали, и Гаури взяла меня за руку. Подойдя ближе, неизвестный взглянул на нас и усмехнулся: «Ну, что, повеселились?» Потом грубо приказал: «Следуйте за мной, сейчас мы пройдет в участок».— «Кто вы?» — спросил я. Он ехидно засмеялся и вынул карточку. Зажав свисток зубами, направил на карточку луч фонаря. Выходило: я опасался бандитов, а встретил инспектора из полицейского участка Лалбазара.
«Я выследил вас. Идите, патрульная машина припаркована за углом».
«Почему, что мы сделали»? — спросил я, сам не узнавая своего голоса.
«Всё узнаете в участке,— резко ответил он.— Вы бродили вокруг Мартиера, потом по Ред-роуд, а теперь оказались здесь. Полагаю, причина проста: здесь темнее... Переночуете в камере, а завтра мы позвоним вашим родителям».
Я опешил от его слов. В то, что он говорил, невозможно было поверить. Нас запрут в полицейском участке, в то время как отец Гаури будет отчаянно разыскивать свою дочь? И весь участок на следующее утро станет смеяться над нами, может быть, даже в газетах появится сообщение? А Гаури, такая гордая и чувствительная... Боже, как она воспримет все это? Взглянул на нее: стоит с потупленными глазами. Схватил полицейского за руку и стал умолять: «Пожалуйста, отпустите нас... пожалуйста... мы не знали, что сидеть здесь противозаконно... пожалуйста...»
«Заткнись,— огрызнулся полицейский,— и не говори мне, что вы сидели здесь и читали друг другу проповеди. Моральное разложение в городе в наши дни не имеет границ. Поторапливайтесь!»
Резким движением он схватил Гаури за руку. При виде отвратительной волосатой руки на руке девушки у меня вскипела кровь, но я понимал, что нельзя оскорбить действием представителя закона и потом выйти сухим из воды. Кроме того, инспектор все еще сжимал свисток зубами. Ситуация выходила из-под контроля, и, честно говоря, я ужасно стыдился своей беспомощности. Достал из кармана четыре рупии — все, что у меня было,— и сказал: «Возьмите и, пожалуйста, отпустите нас. Клянусь, буду благодарен вам всю жизнь. Иначе быть беде. Пожалуйста».
Но мое предложение не смягчило полицейского. Он только усмехнулся: «Всего четыре? Да у тебя даже часов нет... Хотя... Будешь вот так болтаться без дела, совсем денег не останется».
Не знаю, что нашло на Гаури. Она вдруг вырвала руку из руки полицейского и зашипела: «Оставь меня в покое!» Тот покосился на нее: «Ой-ой, какие мы храбрые».
Я опять стал робко умолять его: «Простите нас, пожалуйста, это в последний раз, мы больше никогда...» Полицейский схватил Гаури обеими руками, таща к себе,— она завизжала, как сумасшедшая. Некоторое время они боролись, потом он взвыл от боли и отпустил ее. Укусив его за руку, Гаури освободилась. А я, испугавшись гнева полицейского, заскулил: «Пожалуйста, простите нас... пожалуйста... не погубите нашу жизнь...» — «Заткнись»,— шикнул на меня полицейский.
Потом произошло следующее. Послышался звук тормозов патрульной машины, которая остановилась на дороге неподалеку, из нее выскочили трое мужчин в униформе. Мелькнула мысль: все, конец... Если бы Гаури не завизжала... Но, к моему крайнему изумлению, наш полицейский бросился убегать, воспользовавшись темнотой. Вот когда я все понял! Оставив Гаури, погнался за мерзавцем, даже схватил его за рубашку, но он резко толкнул меня, и я упал. Только клочок его рубашки остался в руке. Поднявшись, увидел, что мошенник уже скрылся. Вернулся, увидел инспектора и двух констеблей рядом с Гаури. Выслушав наш рассказ, инспектор повернулся к одному из своих людей: «Похоже, это был Рамешвар. Опять принялся за старое. Когда его освободили?» — «В прошлом месяце, сэр»,— ответил констебль. «Мы опять посадим этого ублюдка,— проворчал инспектор и, повернувшись к нам, добавил: — Теперь идите домой и не околачивайтесь в этом месте в ночное время. Здесь происходит много гораздо более занятного».
«Поверьте, мы ни о чем таком понятия не имели. Слава Богу, вы прибыли вовремя, ведь я даже не заподозрил обмана»,— выпалил я все очень быстро и с явным облегчением.
«Ничего страшного. Идите прямо, потом поверните направо, на главную улицу. Там сядете на автобус. Больше нечего бояться. Да, вот еще что: назовите мне свои имена и адреса. Мы поймаем Рамешвара, и когда начнется судебное разбирательство, вы понадобитесь как свидетели». Без всяких колебаний я назвал вымышленные имя и адрес, но Гаури ни настоящего имени, ни адреса скрывать не стала.
Вскоре мы подобрали кошелек Гаури и мои четыре рупии. Мнимый полицейский уронил их в спешке. Все исчезло, как и не бывало. И только теперь пришло понимание, что несколько минут назад мы смотрели в лицо большой опасности. Молча шли мы по улице. Мой пульс все еще учащенно бился. Когда подошли к музею и я успокоился, обнял, беззаботно улыбаясь, Гаури за плечи. Резким движением она сбросила мою руку. Наверно, в волнении от пережитого только что испуга. Тогда я попытался взять ее за руку, но она быстро и решительно отвергла мою попытку, сказав: «Нет». — «Что случилось, Гаури?» — «Не прикасайся ко мне»,— заявила она. Я остановился и озадаченно посмотрел на девушку. Ничего не понимая, пробормотал: «Действительно, это было ужасно, когда тот человек...» — но она не дала мне закончить: «Больше никогда не прикасайся ко мне».— «Почему?» — спросил я. «Потому, что этот человек оскорбил меня прямо на твоих глазах, а ты и пальцем не пошевелил. Не прикасайся ко мне»,— повторила Гаури резко.
Я испытывал такое чувство, будто отравленная стрела поразила меня, беспечно шедшего по улице, в спину. Эти несколько секунд были подобны смерти. Тихим, слабым голосом отозвался: «Значит, вот что ты думаешь обо мне! Да откуда я мог знать, что это не полицейский? Ты что, хотела, чтобы я полез в драку с полицейским?»
Но Гаури не интересовали мои доводы: «Довольно, пойдем домой».
Злость и отчаяние переполняли меня. Как Гаури могла быть такой несправедливой? Ведь тот подонок вовсе не выглядел силачом. Я дважды думал о том, чтобы ударить его. И если сдерживал себя, то только потому, что не хотел навлечь на Гаури еще большие неприятности. Вспомнил про арестантскую камеру, отца Гаури, газеты, хихикающих соседей и ее статус секретарши в колледже. Только это заставило предпочесть небольшое унижение настоящей беде! Став раболепным перед этим фальшивым полицейским в темноте ночи, я поступал так, чтобы спасти Гаури от подлинного унижения. Казалось: полицейского можно убедить просьбами или деньгами — не бить же его по носу!
Хотелось закричать во весь голос, взывая к Богу, умеющему читать мысли, чтобы он спустился и объяснил Гаури, что только забота о ее чести и ее благополучии сдерживала меня. Когда этот ублюдок положил свою грязную лапу на руку девушки, у меня кровь вскипела от ярости. Но я сдержал себя, так как понимал, что только безрассудный эгоизм мог заставить меня применить силу. Чтобы спасти честь Гаури, надо было претерпеть унижение, раболепствовать...
За всю оставшуюся дорогу Гаури не произнесла ни слова. Лицо ее оставалось неподвижным и суровым, глаза — холодными. Я сидел в автобусе рядом, затаив злой беспомощный гнев. Не возникало желания вновь утруждать себя объяснениями. Постепенно гнев уступал место горькому чувству жестокой обиды на несправедливость, и я понимал, что это чувство останется во мне надолго.
С этого вечера в ее глазах я был трусом, у меня не возникало больше желания видеть ее. Время от времени мы случайно встречались в окружении других людей, но я почему-то всегда избегал ее взгляда. Казалось: предстань я перед ней, завоевав весь мир, Гаури только посмеялась бы, решив, что я валяю дурака. Одержи я у нее на глазах победу над самым могущественным врагом на земле, она приписала бы этот подвиг какой-нибудь механической игрушке.
Но теперь ни в чем ее не упрекнул бы. Давно даже желания не возникает показать ей свою доблесть: мне все равно, кто для нее трус, а кто герой. Я выбыл из конкурса: меня больше не интересуют новости о победителях и проигравших, мне наплевать на ее отношения с Авинашем... Но как он посмел оскорбить меня в моем доме утром? Зачем ему было подъезжать к дому на этой огромной машине, рисуясь перед моими соседями? Именно этот его визит напомнил мне о Гаури, испортив начало дня. Нет, нет, годами я терпел унижения, но теперь пришло время мести. И снова и снова возникал образ Авинаша перед моим взором, понуждая не идти сегодня на работу.
Быстро принял душ и еще быстрее позавтракал. Не чувствуя утреннего холода, тем не менее надел куртку и засунул буджали во внутренний карман. Куртка немного оттопыривалась сбоку, но не настолько, чтобы вызывать подозрения. И хоть месть посредством кинжала выглядела грубоватой, но уж слишком долго я терпел. Даже не понимал, почему нужно было ждать сегодняшнего утра, чтобы привести в исполнение свою месть?..
В конце концов, неважно, воспользуюсь я кинжалом или нет, в любом случае он мне пригодится — с ним я чувствовал себя явно лучше. Спрятанное оружие придавало уверенности в себе. Ждать подтверждения этому долго не пришлось. Остановился у киоска за углом купить сигарет. Впереди стояли другие покупатели, но продавец обслужил меня в первую очередь. Обычно приходилось наблюдать, как он обслуживал других, заставляя меня ждать своей покупки. Может быть, у меня изменился голос? Сел в автобус, приготовившись к сцене с кондуктором. Зачастую, когда я уже собирался выходить, кондуктор спрашивал: «У вас есть билет?» Я кивал, но он настойчиво требовал: «Где он?» Естественно, это злило. Столько людей выходило из автобуса, и никто не проверял у них наличие билета, почему-то подозревали именно меня! Сегодня я соответствующим образом приготовился. Встал, купил билет и выжидал. Время от времени засовывал руку под куртку, поглаживая чудесную рукоятку кинжала. Но ничего не произошло. Когда я выходил из автобуса, кондуктор вежливо спросил: «Сэр, который час?» — на что я резко ответил: «Не знаю».
Полуденное солнце ярко освещало эспланаду, и несколько минут спустя я уже осознавал, что во мне произошла большая перемена. Бессчетное число раз приходил я на это место — в раздражении, отчаянии, страхе или веселье, но только сегодня ощущал себя холодным и решительным противником. Может быть, никто и не замечал, как независимо я стою, прислонившись к столбу, но сам я чувствовал себя обозревающим окрестности с высоты. Тело было легким, руки и ноги свободными, пружинистыми. Я гладил буджали через куртку, не подозревая раньше, какое это изысканное удовольствие иметь при себе оружие, даже если им никогда не пользоваться. Странным казалось уже то, почему я так долго держал далеко от себя эту чудесную вещь. Бесцельно пробирался я сквозь толпу с мыслью о том, что только оружие может заставить мир повиноваться. Достаточно повторять про себя слово «месть», чтобы ощутить прилив сил. Тогда же мне то и дело представлялось, что я стою средь бела дня посреди шумной улицы с поднятым кинжалом и кричу, обращаясь ко всему миру: «Берегитесь, я пришел!»
Встреча с Авинашем в семь часов вечера. Это еще не скоро. И не будешь же все время околачиваться здесь, притворяясь убийцей; кто знает, я ведь мог постепенно расслабиться и потерять решительность. Только когда мелькала на пути пара приятных лиц, какое-то время я продолжал смотреть на них, совершенно забывая об Авинаше. Кроме того, я мог натолкнуться на знакомых, и тогда бы меня, возможно, куда-нибудь потащили. И еще, надо было позвонить в офис. Важные бумаги ждали меня на столе. Надо бы разорвать эти бумаги на кусочки и выбросить или сжечь. Не имеет значения, если бумаги уничтожены, но их нельзя оставлять на своем столе. Едва подумал об этом, мысли изменились, и я зашагал по направлению к кафе, чтобы позвонить.
Гадженбабу сегодня не будет на работе, значит, никаких проблем не возникнет. С бумагами в понедельник можно разобраться. Если Гадженбабу спросит о бумагах и о моем отсутствии, коротко отвечу, что был на скачках. Тогда посмотрим, что он скажет. Уверен, сам он сегодня пошел на ипподром. Как делает каждую субботу.
Позвонив, я положил трубку. Потом снова взял ее. Не могу не позвонить Гаури. Я отлично помнил номер ее телефона, хотя за последние пять лет ни разу его не набрал. Удивительно, как я ухитряюсь помнить такие мелочи? Вовсе не думал никогда о номере ее телефона, забыл так много важных когда-то телефонных номеров, но вот же нужные цифры врезались в память!
Когда я наклонился, чтобы набрать номер, рукоятка буджали чуть не высунулась из-под куртки. Быстро затолкал ее обратно, прежде чем человек за стойкой обратил бы на нее внимание. После нескольких гудков ответил незнакомый женский голос: «Ее сейчас нет дома, она в колледже... Могу я узнать, кто говорит?»
Это Шанта. Она, наверное, теперь взрослая женщина. Я прекрасно знал, что Гаури в этот день должна быть в колледже. Не ответив на вопрос, положил трубку. Возможно, и в колледже ее не застану. Чаще всего случается, что если не сможешь дозвониться нужному человеку с одного раза, то и все последующие попытки не увенчаются успехом. Да и уверенности не было, что из кафе разрешается звонить несколько раз подряд. Человек за стойкой покосился на меня. Я бросил на стойку рупию и сказал: «Три звонка». Затем набрал номер колледжа Гаури.
Конечно же, слегка нервничал. Было бы все же лучше, если бы Гаури оказалась дома и подошла к телефону. А теперь она на занятиях, может быть, где-нибудь далеко от телефона. Или, услышав мое имя от клерка или посыльного, снявшего трубку, нахмурится и скажет: «Кто? Хорошо, передай ему, что я занята». Или, допустим, клерк откажется позвать ее... Но, конечно, ничего этого не случится. Я просто по-глупому запугиваю себя. У меня в кармане буджали — никто не посмеет не выполнить моей команды! Гаури сама взяла трубку и, когда я представился, сказала приятно удивленным голосом:
— Как это ты меня вспомнил, ведь прошло столько времени? Где ты сейчас?
— Гаури, мне бы хотелось встретиться с тобой, если ты не очень занята.
— Где ты сейчас? Далеко отсюда? Конечно, я смогу прийти.
— Я в кафе на Чоурингхи. Буду в кабине слева. Доберешься минут через пятнадцать—двадцать?
— Конечно. Вот уж действительно сюрприз...
Почему я позвонил? Вероятность встречи с Гаури после того, как я убью Авинаша, была нулевой. Да и месть без нее неполная... Волнение с каждой минутой возрастало. Все виделось ясно, не оставалось ни малейшего колебания. Наконец пришло время, когда я по-настоящему вооружен. Вот только не было бы слишком поздно.
Лицо Гаури утратило свою жесткость, выражение стало почти мягким. Она слегка располнела и округлилась... Вошла в кафе, спустя некоторое время подошла к кабинке, отдернула занавеску, с интересом и улыбкой меня разглядывая.
— О Боже, какой мужчина! Сколько лет, сколько зим!
— Как поживаешь, Гаури?
— Не очень хорошо. А ты?
— Почему не очень хорошо?
— Я чуть не умерла, а ты ни разу даже не поинтересовался моим состоянием. А меня едва не одолел плеврит. Целый год мучил, да и теперь постоянная боль в грудной клетке ощущается.
— Но я слышал: ничего серьезного...
— Сначала я думала, что у меня туберкулез. Не знала, выживу ли.
— Никто не умирает от туберкулеза в наше время.
— Это ты так думаешь. У меня ужасно болела спина, поэтому приходилось все время лежать на животе, что нередко доводило до слез: казалось, уж лучше умереть. А потом — вынужденные ограничения в пище: есть только молоко, яйца, яблоки и мясо без приправы. Никак не привыкну к чувству постоянного голода, кажется, могла бы съесть гору. Как у тебя с заработками? Хватает на жизнь?
— Ну, теперь у меня уйма денег. Утром заходил Авинаш и вернул семьдесят рупий, которые брал взаймы не помню когда.
— Он помнит о таких мелочах? Я слышала, он сейчас зарабатывает кучу денег.
— Что значит — слышала? Ты должна знать. Разве ты с ним не встречаешься?
— Встречаюсь, но не будем говорить об Авинаше. Расскажи лучше о себе. Мы ведь сто лет не виделись. Чистое безумие — так долго держать на меня зло.
— Понимаешь, Гаури, я немного нервничал, когда звонил тебе сегодня. Вдруг ты бросишь трубку, едва услышав мое имя. Вдруг холодно скажешь: «Да, что тебе нужно?»
— Такое у тебя обо мне сложилось мнение?
— Я не это хотел сказать. Хотел сказать, что мы давно не виделись и теперь у нас нет никаких отношений.
— Какое смешное слово — отношения!
— Я серьезно, Гаури. Не думал о тебе все эти годы — и вот — вдруг! — звоню тебе.
— Откуда у тебя такая отвратительная привычка говорить женщине в глаза, что ты перестал о ней думать? Неужели нельзя сказать то же самое в более мягкой форме?
— Но это правда, я действительно никогда о тебе не думал. С момента нашего расставания я словно находился где-то в другом месте, а теперь это другое место стало не чем иным, как пустотой: бегу, бегу по переулку — и ничего не вижу ни впереди, ни позади себя.
— Не болтай чепуху. Лучше скажи, что тебя заставило позвонить мне?
— Позвонил, потому что этим утром стал другим человеком. Человеком, жаждущим мести.
— Мести! И ты хочешь отомстить мне! — Гаури громко засмеялась.
Ее смех утратил былую остроту. Мелькнула мысль: почему Гаури и Авинаш до сих пор не женаты — может, из-за ее болезни? Но и во мне эта встреча не возродила былых переживаний. Ни тени сожаления об ушедших днях, ни тени желания вернуть их. Не скажу, что окончательно выгнал ее из своего сердца, но... Возможно, ответ нашелся бы, если бы я хоть что-то испытывал, скажем негодование или вожделение. Так чтѓо — я ошибался все это время?
— Нет,— медленно проговорил,— я пока еще не нашел причины мстить тебе. Но отомщу очень многим. Начиная с Авинаша.
— С Авинаша? Почему с него?
— Он пришел в мой дом и оскорбил меня.
— Как мог Авинаш оскорбить тебя? Я думала: только мне это под силу.
— Я не шучу, Гаури! Ты только ухудшаешь положение.
— Не зли меня. Рассказывай, что он тебе сделал.
Рисунок Р. Сустова
— Пришел предложить мне свою благотворительность. Мы не встречались около года, и как только я увидел его, понял, что Авинаш изменился. Этакий богатый негодяй. По глазам видно. Да и чего было ожидать после того, как он стал партнером инженерной компании своего дяди! Но это неважно. Важно то, что он пришел подать мне милостыню. Предложил работу.
— Что же тут оскорбительного?
— В этом-то и дело. Пришел и стал болтать всякую чепуху. О том, что у него нет времени навещать старых друзей, потому что он занят. Потом спросил, чем я сейчас занимаюсь, и тут же, сразу, бросил: готов принять хорошее предложение? Есть такая компания, которая поставляет камень для плотины Фаррака, и им нужен надежный человек на участок. Каждый день они поставляют десять вагонов камня. В настоящее время его привозят из каменоломни Дхолбумгарх в Бихаре. Через несколько месяцев они перейдут в каменоломню в Бетунидхи. Компании нужен менеджер, который будет держать связь с железной дорогой и следить за снабжением. Авинаш предлагает мне эту работу. Зарплата больше пяти сотен, бесплатное проживание. Он даже подсчитал, что у меня останется время писать.
— Совсем неплохо звучит. И почему тебя это так разозлило?
— Почему? В том-то и дело, что звучит это совсем неплохо. Тем более, что предложенное — лучше, чем моя теперешняя работа. Авинаш вроде пытается помочь мне. Не пришлось просить помощи у друга. Настоящий друг сам пришел на помощь, без всяких просьб. Все так и есть. И я не могу этого отрицать. Кроме того, надоело жить в Калькутте. Ужасно хочется уехать из этого города. И иметь больше денег, чем сейчас. Но... При всем том, что у меня нет оснований возражать, я все же чувствую себя униженным.
— Чепуха! Ты с ума сошел. Это твой...
На самом деле я мог подыскать немало ответов на это многозначительное «почему». Почему инженер должен работать в фирме поставщиков? Почему Авинаш говорил о наличных, а не о жалованье, даже если подобные вещи происходят по всей стране? Почему я должен суетиться, чтобы вовремя получать причитающееся мне?
— Тогда, в первый момент, я ничего не ответил Авинашу: я был в замешательстве, и меня не покидала мысль, что если приму его предложение и Авинаш увидит меня в дорогом костюме, то одобрит мой вкус и покрой портного, а про себя подумает, что я ношу этот костюм, потому что он предложил мне работу. Конечно, это не так уж важно. Но первой реакцией на его предложение была злость на Гадженбабу, моего теперешнего начальника.
Гаури откинулась на спинку стула и опять засмеялась.
— Какое странное имя. А он тебе чем насолил?
— До сих пор не перевел меня на постоянную работу. Будь я уверен в своем статусе, я сразу отказал бы Авинашу. Сказал бы, что я клерк и не стыжусь этого. И не завидую тем, кто выше меня по должности. Но нет ничего хуже временной работы. Всегда, если кто-нибудь спрашивает о работе, смущаюсь и стараюсь отвечать уклончиво, чтобы не проболтаться о своем шатком положении. Есть такая бумага, которую Гадженбабу пишет в конце каждого года. И каждый раз замечал я хитрую улыбку на его лице, когда он пишет в этом отчете обо мне. Уж не говорю о продвижении! — до сих пор он не удосужился оформить меня на постоянную работу. Иначе я сразу бы отказал Авинашу. Ты и сама понимаешь: приятнее отказаться от одолжения, чем принять его. А Гаджен лишил меня этого удовольствия.
— Зачем делать из мухи слона? Любой бы дал знать другу, увидев для него хорошую перспективу.
— И это ты называешь хорошей перспективой? Гнить в проклятой деревне и играть роль прораба перед бригадой чернорабочих? Конечно, это лучше, чем то, что я имею сейчас. И нет вроде оснований отказываться — во всяком случае, это нелогично. Но позволь мне ответить на одно из моих «почему». Ты не находишь ничего странного в его предложении? Как будто это место приготовлено специально для меня. Не то чтобы я не доверял Авинашу, но давай начнем с самого начала. Почему Авинаш заявился ко мне сегодня утром? Можешь ответить на этот вопрос? Почему он не позвонил? Кроме того, мы теперь не такие друзья, какими были раньше, и он это знает так же хорошо, как я. Тогда почему такая забота? Человек, который так занят и так много зарабатывает, как правило, не заходит в будний день к ничтожеству вроде меня. А он вдруг является под предлогом того, чтобы вернуть деньги, которые занял много лет назад. Это значит, что он несколько дней думал обо мне и даже искал работу для меня. Почему?
— Почему?
— Потому что Авинаш хочет, чтобы я уехал из Калькутты. Я в этом уверен, Гаури. По какой-то причине он не желает, чтобы я здесь оставался. И так как мы давно не общаемся, мне немного трудно понять его побуждения. Одно знаю: он хочет, чтобы я уехал. Я это ясно вижу. И поэтому чувствую себя оскорбленным. Убежден: для того, чтобы отвергнуть его предложение, нужен веский аргумент. И так как я не смог его придумать утром, разозлился на Авинаша, Гаджена и на все на свете фирмы поставщиков и инженеров. Правда, Авинашу я этого не сказал, но меня переполняла злость.
— Сунилда, по-моему, ты сошел с ума. Выглядишь нормальным, но то, что говоришь, похоже на бред сумасшедшего. Никакой логики.
— Вот уж в этом ты абсолютно не права. В том, что я сказал, на самом деле нет никакой логики, но сегодня я вдруг понял: логика — не что иное, как трусость, так как смелость всегда нелогична. Я всю жизнь старался быть разумным, и все, кого я знал, ушли далеко вперед, оставив меня позади. Я был вежливым, скромным, воспитанным, веря, что окружающие будут со мной такими же, но они смеялись надо мной и уходили вперед семимильными шагами. Я не смог идти в ногу со временем, и вот в свои тридцать два года полон неопределенности; голова начинает седеть, вечерами я болтаюсь по улице и не знаю, куда идти и что делать. Так больше не может продолжаться, иногда возникает чувство, что я ухожу под землю... И сегодня утром я принял решение. Теперь моя очередь. Я жажду мести и начну с Авинаша.
Гаури наклонилась над столом, взяла меня за руку и спросила:
— Как ты собираешься ему отомстить?
Я улыбнулся.
— Пока не знаю. Но скажи: ты держишь меня за руку, потому что боишься, что я причиню вред Авинашу?
— Что, мне и прикоснуться к тебе нельзя?
— Ты забыла свою клятву?
— Ты все еще ребенок. Но лицо осунулось, глаза горят... Поверь: ты выглядишь очень усталым, и сильно изменился.
— А почему бы мне не измениться? Было время, когда я этого Авинаша и в грош не ставил, а теперь он большой человек, много о себе мнит и давит всех своим авторитетом.
— Не говори таких вещей об Авинаше. Тебе это не идет. И знай: я выхожу за него замуж. Через месяц.
— Ты тоже сильно изменилась, Гаури.
— Да. Ты прав. Теперь я знаю, что всю оставшуюся жизнь не смогу позволить себе стоять ради забавы под дождем, что должна есть вовремя, не пить чай, когда хочу... У меня уже был рецидив, и мне нельзя выходить на улицу в лунную ночь.
— И ты не сможешь прыгнуть в пруд.
Гаури лукаво посмотрела на меня, как будто пыталась что-то вспомнить. Может, и впрямь все забыла. Ее прелестное лицо казалось бледным и беззащитным, и, все еще не отпуская моей руки, она грустно сказала:
— Я со всем смирилась и благодаря этому живу. Если бы я чем-нибудь пренебрегла, была бы сейчас одна в пустой комнате, прикованная к постели. И даже если бы кто-то сидел у кровати и говорил со мной о любви, мне это не доставило бы ни малейшего удовольствия. Ведь мне тяжело даже сидеть на стуле. Болит спина.
— Ты думала обо мне хоть иногда?
— Не буду отрицать... Но не строй иллюзий: я вспоминала о тебе не со слезами и тяжелым сердцем. Просто иногда думала о тебе. И время о времени невольно соглашалась с мыслью, что была порой несправедлива к тебе, говорила то, чего ты не заслуживал.
— Нет, нет, пожалуйста, не думай так. Я никогда не рассматривал твое отношение ко мне подобным образом. Поначалу все время думал о тебе. Потом постепенно стал забывать. И теперь не испытываю ни злости, ни печали.
— А мне ты не будешь мстить?
— Зачем? Какой от этого прок? Кроме того, разве жизнь тебе уже не отомстила?
— И тебе, конечно, в голову не приходило, что ты мне отомстишь, причинив зло Авинашу? Он моя единственная поддержка, но все же я не настолько слаба, чтобы умолять тебя оставить его в покое и все забыть, и не стану вмешиваться в ваши мужские глупости.
— Я встречаюсь с Авинашем в семь. Не хочешь присоединиться к нам?
— Где вы встречаетесь?
— На Парк-стрит.
— Нет, не хочу. Я уже устала. Пожалуй, пойду домой. Если тебе удастся отомстить Авинашу, можешь себя не утруждать и не звонить мне. Я не собираюсь быть предметом ваших игр. Может быть, ты это подразумевал, когда сказал, что Авинаш хочет убрать тебя из Калькутты? Но, собственно говоря, из-за чего? Я ведь тебя вовсе не люблю.
— Зачем это подчеркивать? Как будто я не знаю...
Мы вышли из кафе. Уже давно стемнело. Гаури протянула ладошку правой руки.
— Посмотри, как я потею в последнее время.
Я взял ее за руку. Рука была мягкой, слишком мягкой, и я не ощутил в ней того тепла, которое знал раньше. Мои пальцы были желтыми от никотина, и когда я держал ее белую руку, возникла мысль, что эти руки принадлежат не нам, а другому мужчине и другой женщине. Может быть, из-за неонового освещения?
Мы вместе направились к автобусной остановке. Мимо прошел какой-то грубоватого вида парень и задел Гаури. Мне показалось, что Гаури этого не заметила, но я тут же положил руку на буджали. Немного погодя догнал этого Ромео и сильно наступил ему на ногу. Он ни на секунду не остановился. Только поднял глаза, пробормотал «извините» и побежал прочь.
В это время автобусы обычно ужасно переполнены. Как она сможет сесть в автобус? Может быть, проводить ее домой? Но зачем утруждать себя? Подошел совершенно пустой автобус. Когда он тронулся, Гаури посмотрела на меня из окна, и печальная улыбка промелькнула на ее изможденном лице.
Я повернул обратно. Было около семи. Я решил отправиться на Парк-стрит. На улице царили шум и оживление, но я отчетливо слышал свои шаги, так как ботинки громко стучали по тротуару. Спешить было ни к чему, я давно не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас, и пришел на Парк-стрит с легким сердцем. Авинаш еще не появился.
Не знаю, сколько я ждал. Во всяком случае не меньше часа. Знал, что он не подведет меня. Свет фонаря падал на статую Махатмы Ганди. Когда на светофоре загорался красный свет, казалось, что это Ганди поднял руку и остановил бесконечный поток машин. Машины и автобусы никак не могли ослушаться его команды: стояли дымя, ворча и ожидая, когда он взмахом руки сделает свет зеленым. Я прямо-таки с удовольствием наблюдал за шеренгами машин. Влюбленные парочки в автомобилях в ожидании сигнала прекращали обниматься, никто не разговаривал, и я ждал с замиранием сердца, когда Ганди подаст сигнал щелканьем пальцев. Пальцы щелкнули, Махатма говорит: «Езжайте!»
Я смотрел этот спектакль, пока не подошел Авинаш. В легком костюме, галстук завязан криво, волосы взъерошены. Приблизился и ухмыльнулся.
— Эй, все еще ждешь? Я думал, ты уже ушел. Но работа есть работа, не так ли? Значит, принимаешь предложение?
Было ясно, что Авинаш здорово напился. Держался на ногах, но голос был слишком громким. Я посмотрел на него прищурив глаза:
— Давай перейдем дорогу и посидим вон там, в парке.
— Зачем в парке? Лучше зайдем в какое-нибудь кафе.
— Нет. Я весь вечер сидел в кафе с Гаури.
— С Гаури? Почему? А впрочем, неважно. Значит, ты хочешь сказать, что встречался с Гаури? А зачем ты с ней встречался?
— Что значит зачем? Встречались, вот и все. Пойдем в парк.
— И что мы там будем делать?
— Ты ведь меня сюда позвал, Авинаш.
— Но я не говорил, что мы пойдем в парк щипать траву.
— Если будем пререкаться, то ни до чего не договоримся.
— Хватит! Я не пререкаюсь. Хорошо, пойдем в парк.
Когда мы переходили улицу, я взял его под руку, и Авинаш вдруг заорал:
— Отпусти мою руку! Ты что, думаешь, я сам не могу идти? Немного спиртного не может повредить такому мужчине, как я. Я хотел повести тебя в бар, но, видишь, остался. В наше время кто только не приглашает меня выпить! Все эти понтёры с кучей денег! Понимаешь? Ну, так ты согласен на эту работу?
Обойдя статую Махатмы, мы прошли по краю озера и вышли на более темную сторону.
— Давай сядем здесь и поговорим.
Авинаш стоял как столб.
— У меня не так много времени. Я должен вернуться туда, откуда пришел. Достаточно того, что согласился с тобой встретиться. Лучше бы принимал мое предложение, а я потом позабочусь, чтобы ты получил независимый контракт. Соглашайся не раздумывая, и увидишь, сколько денег заработаешь. Пойдем, отведу тебя к одному человеку.
До чего я не люблю разговаривать с пьяными, когда сам трезвый. Они несут такой вздор, что не знаешь, как им ответить. Немного раздраженно сказал:
— Заткнись, Авинаш, и сядь.
Но он свирепо посмотрел на меня и ответил с не меньшим раздражением:
— Что ты о себе возомнил? Думаешь, можешь со мной так разговаривать только потому, что мы друзья. Да я тебе глаз вышибу, слышишь? У меня силы хватит, не беспокойся.
— Почему ты так страстно желаешь, чтобы я согласился на эту работу?
— Страстно желаю? О чем ты? Тысячи людей только и ждут, чтобы им предложили такую работу... просто я тебя люблю... и ты здесь мало зарабатываешь. Соглашайся, и я сделаю из тебя человека.
— Авинаш, ты когда-нибудь перестанешь в такой манере со мной разговаривать или нет?
— Ну вот, опять за свое! Поэтому ты мне никогда и не нравился. И теперь не нравишься. Какая неблагодарность! Скажи лучше, ты случайно встретил Гаури или как? Просто случайно встретил Гаури, да? Неожиданно... А я еще уговаривал этого ублюдка Лаксмана Прасада, хлопотал за тебя, пришел сюда, а ты, сукин сын?..
— Авинаш, как ты смеешь так говорить со мной?
— Смею? Да кто ты такой, чтобы я смел? Ты... не знаю, как тебя назвать... и ты еще говоришь, что я смею...
Его лицо стало одутловатым и обвисшим. Таким пьяным я его никогда не видел. Случалось, правда, когда много выпьет, через час становился все пьянее и пьянее... Я поднял его лицо за подбородок и спросил:
— Что случилось? Что тебе на самом деле нужно?
— Как это — что нужно? Я просто хочу, чтобы ты согласился на эту работу.
— Потому что ты слышал, что я встречался с Гаури?
— Заткнись.
Не успел я сообразить, что происходит, как Авинаш ударил меня кулаком по носу. Удар оказался сильным. Я потрогал нос и почувствовал, что он мокрый. Должно быть, шла кровь. Вынул платок, вытер нос, хотя в темноте кровь не видна. Авинаш же от удара потерял равновесие и теперь лежал, растянувшись на траве. Я представил его лежащим ничком с рукояткой буджали между лопатками. Наклонился, потряс эту неподвижную массу и окликнул его. Глаза Авинаша приоткрылись, а потом он жалобно завыл:
— Я ударил тебя, Сунил? Скажи, я ударил тебя? Поверь, я не хотел так сильно... я хотел, чтобы ты... я действительно хотел, честное слово... и я ударил тебя?
— Почему ты хочешь, чтобы я уехал из Калькутты?
— Из Калькутты? Какая мне разница, здесь ты или там? Ты можешь быть, где хочешь, все, что мне нужно, это... я думал только о деньгах... вокруг так много безработных парней.
— Ты пришел из-за Гаури?
— Гаури?
Авинаш неуклюже приподнялся, явно волнуясь. Схватил меня за руку и сказал с отчаянием в голосе:
— Гаури? Ты прав. Из-за нее я искал тебя. Как я мог забыть? Скажи, зачем ты звонил Гаури... я имею в виду, как ты ей объяснил причину? Полагаю, ты с ней встречаешься довольно часто, не так ли?
— Мы сегодня встретились впервые после трехлетнего перерыва.
— Не могу в это поверить. Разве ты не был от нее без ума?
— Никогда! Я как-то пытался влюбиться в нее, а теперь у меня нет никакого желания попытаться снова. Поэтому не думай, что я тебе соперник.
— Соперник? Да что ты! Если бы ты только знал, в каком я страхе все эти дни.
Авинаш вытащил платок, высморкался и стал бороться с опьянением. Схватил себя за волосы и начал тянуть. Потом монотонно заговорил:
— Ты не можешь себе представить, как я боюсь: вдруг Гаури узнает, что я ее совсем не люблю. Я говорю серьезно: я ее совсем не хочу. Было бы прекрасно, если бы вы любили друг друга. Ты бы меня спас. Я не хочу на ней жениться, поверь мне, не хочу!
— Разве ты не на ней женишься в следующем месяце?
— Не знаю, на ком я женюсь. Может быть, на Шанте.
— На Шанте?!
— Ты ничего не знаешь. Представляешь, однажды я поцеловал Шанту... О Боже!.. Она — это что-то, клянусь, она взволновала меня, как никто другой. Нелепо утверждать, что я хочу эту Гаури: сущая ерунда! Вот Шанта — совсем другое дело, ты меня слышишь?
Авинаш начал что-то бормотать себе под нос. Я сел рядом с ним. Мне вдруг стало холодно. Когда-то Шанта чуть не утонула в пруду, и теперь при всем старании я мог представить только лицо беспомощного тонущего ребенка. Кто знает, какой она сейчас стала! Вспомнилось и лицо Гаури, каким оно было, когда мы шли к автобусной остановке: спокойное и усталое, казалось, что весь прежний огонь исчез. И спина у нее болит, даже когда она сидит на стуле.
Авинаш прервал мои размышления:
— Скажи, как мне избавиться от Гаури и получить Шанту? Однажды я обнял ее, и ты не можешь себе представить, как мы сблизились. Она прижалась ко мне — и это было такое блаженство. Мы подходим друг другу во всех отношениях, понимаешь? Загвоздка только в Гаури. Ты не представляешь, в какую беду я попал... думаю, что Шанта бросит меня, если я брошу Гаури... может быть, потом... но она будет думать, что я обидел ее сестру... Почему Гаури не умрет? Почему не полюбит кого-нибудь другого?
— Зачем ты мне все это рассказываешь? Думаешь, я собираюсь тебе помогать?
— Поверь, я не могу обойтись без твоей помощи. Я навсегда останусь твоим рабом, я все для тебя сделаю... Я буду лизать твои ботинки. Я не знал, что делать, а потом подумал о тебе. Ну же, я знаю, ты ведь любил Гаури. Может быть, тебе обидно это слушать, может, я не должен был тебе это говорить... но ведь ты такой хороший парень.
Я больше не мог выносить Авинаша рядом. Даже смотреть на него не мог. У него изо рта шел неприятный запах, и он брызгал слюной при каждом слове. Сморкался пятерней, а потом еще норовил дотронуться до меня этими пальцами. Меня от него тошнило. Я сильно толкнул его и закричал:
— Исчезни и больше не попадайся мне на глаза.
— Поверь, я умру, если не получу Шанту. У меня куча денег, я хожу на всякие ночные вечеринки, и если со мной будет Шанта, все эти жирные коты станут раскошеливаться. Ты не представляешь, как у меня кружится голова, когда я вижу Шанту, а вместо нее я обречен быть с Гаури и не могу от нее отделаться. Она — конец моей карьеры. Да и кто захочет любви женщины, источенной червями?
Я встал и пошел прочь. Авинаш крикнул вслед:
— Эй! Куда ты? Поймай мне такси, пожалуйста... не бросай меня... поддержи меня, я не могу встать.
Я нашел его в темноте. Он лежал на земле, как куча мусора. Некоторое время я стоял, глядя на него. Время от времени он что-то выкрикивал. Продавец арахиса посмотрел в нашу сторону. Я взял Авинаша за руку и поднял его. Он завыл:
— Я повредил руку, когда упал... посмотри, не сломал ли я ее... помассируй ее немного.
Но я не хотел прикасаться к нему.
— Все нормально,— сказал я,— а теперь пошли.
Авинаш продолжал скулить:
— Я сильно ушиб руку. Ой! Почему ты не помоешь ее холодной водой? Я тебе тоже причинил боль?
Я не стал утруждать себя ответом. Ориентируясь на неоновый свет рекламных щитов, вышел на дорогу и остановил такси. Прежде чем сесть в машину, Авинаш сказал:
— Почему бы тебе не присоединиться ко мне?
— Нет.
— Поедем, и мы вместе навестим Гаури.
— Нет, и не ищи больше встреч со мной.
— Не болтай чепуху. Мы еще встретимся. Поехали вместе.
— Нет.
Я втолкнул его в такси. Когда он уехал, мне стало намного легче. Его монотонное хныканье так долго звенело в ушах, что теперь тишина прямо-таки ошеломила меня. Я стоял опершись на железные перила, окружавшие озеро. Неподалеку бродили люди. Я сразу и не заметил, какая приятная была ночь: не очень холодно, и луна разбрасывала пестрый свет по всему парку. Хорошо бы побыть здесь одному. Приходят всякие Авинаши и портят наслаждение одиночеством. Просто чудесно стоять одному у тихой воды в лунном свете! В такое время невозможно думать о чем- нибудь еще; как будто ты влюбился сам в себя.
Я чувствовал тяжесть в груди. Но это только потому, что так долго носил с собой буджали. Я не привык носить даже бумажник или записную книжку, и вдруг — тяжелое оружие в кармане куртки. Захотелось бросить буджали в озеро: не возникло бы даже шума, если бы он упал в воду и пошел ко дну. Но мог ведь и не утонуть в ножнах! Однако утонул бы или остался на плаву — нет смысла выбрасывать то, что когда-то купил с большим удовольствием. Можно ведь опять повесить его на стену.
Ничего не поделаешь. Просто не хотелось рук марать, прикасаясь к Авинашу. Может быть, я снова начну искать, кому мне отомстить.