«Пестроцветных мгновений пыльца золотая...»

IBAMEDIA - Всемирная литература, 7/7.2000 - АЛЬМАНАХ ИНДИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
БОЛВАР МАХАМАД КУНХИ


Торговец рыбой
Он мог бы поклясться всеми богами, что этот двадцатилетний юноша с большими глазами и приятной улыбкой, который стоит на пороге и просит разрешения войти, не верит ни в какую астрологию. Если бы Адрам Байери вчера вечером не объяснил, что к чему, Субрайа Джойс скорее испугался бы, чем удивился визиту чужака, никогда до этого не появлявшегося в его доме.
Джойс жестом пригласил юношу войти. Тот сел на соломенную циновку напротив хозяина, скрестив ноги, как для намаза. Сияние молодости подчеркивалось эфирным маслом, которого незнакомец не пожалел для своего тела.
Джойс взял одной рукой несколько раковин каури и бросил на пол. Потом некоторые сложил в кучку, а остальные откинул в сторону. Сжав кулак, он начал медленно отгибать пальцы, один за другим, словно что-то подсчитывая. Затем прикрыл веки, как человек, ищущий разгадку тайны. Несколько мгновений спустя открыл глаза и с улыбкой человека, вдруг узнавшего все, спросил посетителя:
— Тебя зовут Раззак?
— Да.
— И в прошлую пятницу в это время ты смотрел кино?
— Да.
— А сегодня не пошел, чтобы прийти сюда?
— Да.
— Но сначала отправился не в гостиницу «Либерти», как обычно по пятницам, а в местечко «Юдайп», где подают блюда вегетарианской кухни?
— Да.
— Ты хочешь купить подержанный автомобиль и пришел просить совета?
— Да.
— Тогда скажи, откуда я все это узнал.
— Адрам Байери, хозяин текстильной лавки, рассказал тебе.
Оба захохотали. От настороженности не осталось и следа. Раззак робко положил перед Джойсом банкнот в 10 рупий, который все это время сжимал в кулаке.
— Адрам Байери мне ничего не говорил про деньги. Или он тебя специально проинструктировал?
Раззак уловил в тоне Джойса неодобрение, но не ответил.
Субрайа Джойс был известным на все побережье астрологом. Считалось, что пара, подобранная им по гороскопу, будет очень счастлива в браке. Когда между Пакистаном и Индией снова вспыхнула война, он в первую же неделю предсказал, что Индия одержит быструю победу. И его пророчество опубликовали все газеты. Этот жилистый мужчина с крючковатым носом, большими ушами и полными света глазами, стоящий на пороге шестидесятилетия, с первого взгляда внушал к себе уважение всякому, кто сталкивался с ним... Его неодобрение смущало Раззака. Может, вообще не стоило слушаться Адрама Байери и приходить к Джойсу?
Джойсу не составило труда прочитать мысли юноши. Они отражались на его лице. Астролог повернул голову к двери в глубине комнаты и громко сказал:
— Эй, хозяйка, смотри, пришли твои Рыбьи Часы собственной персоной.
Жена Джойса знала о госте и караулила под дверью. Но все равно смутилась, увидев Раззака.
Юноша, сидевший на циновке, не был чужаком. Она видела его каждый день, за исключением сезона дождей. Стоило часам пробить четыре раза — и он с корзинами, наполненными рыбой, проезжал на велосипеде мимо дома Субрайи, возвещая о своем прибытии звуками клаксона, прикрепленного к рулю.
Из дома Джойса можно было видеть стайку женщин и детей, поджидающих велосипед в конце улицы.
Это была конечная остановка ежедневного путешествия Раззака. Там он распродавал содержимое своих корзин, прикрепленных специальным держателем к багажнику, а потом уезжал, повесив на руль сумки из пальмовых листьев. Он никогда не торговался, и товар расходился быстро. Затем юноша направлялся к городскому пруду, находившемуся за почтой, чтобы искупаться.
Но не только покупатели Раззака знали, где он сделает остановку, совершая свою ежедневную поездку. Запах рыбы щекотал ноздри каждого, кто встречался на его пути, был он любителем рыбы или нет. За пунктуальность его прозвали Хронометр-Раззак. А Джойс окрестил его Рыбьими Часами.
Пару лет назад Джойс прилюдно отдал должное его пунктуальности. Вот как это произошло. Джойс выступал на празднике в главном храме города с речью о жизненных ценностях и значении молитвы. Объяснял, что для молитвы мало закрыть глаза и пропеть псалмы — нужно отдаться ей всецело и не ждать никакой награды.
— Позвольте привести пример,— говорил он.— Взгляните на Раззака, юношу, продающего рыбу. Нет разницы между бхакти и тем рвением, с которым парень выполняет свою работу.
Эти слова стали предметом обсуждения для многих горожан.
Вашему взору придется искать Раззака в толпе лишь раз в неделю, в остальные дни это сделает нос. По пятницам юноша устраивал себе выходной. С пол-одиннадцатого до полпервого пропадал на муницапальном пруде за почтой, как следует отмывая все тело. Даже белые резиновые сандалии натирал мылом, которым мылся сам. Сразу же после омовения Раззак оказывался в мечети. О его одежде можно было сказать: «сверкает, точно молния» — молочно-белые брюки, ослепительной белизны рубашка с длинным рукавом и белый платок с зелено-голубой каймой, из хозяйских соображений подоткнутый сзади под воротничок; о том, что пришла пятница, возвещал запах одеколона, которого он на себя никогда не жалел.
После намаза юноша брал рикшу и отправлялся в отель «Либерти» (его еще называли «военным», потому что там подавали мясо). Оттуда, снова на рикше, перебирался в кинотеатр «Апсара», где каждую пятницу показывали новый фильм. Администратор оставлял для него одно место на балконе, в первом ряду слева. После дневного сеанса Раззак садился у текстильной лавки Адрама Байери и оставался там до захода солнца, почти ни с кем не разговаривая. В восемь поднимался и шел ужинать, туда же, где кушал днем. А в девять возвращался домой.
После смерти матери Раззака не проходило и дня, чтобы жена Джойса не справилась о нем. Они обе родились в одном городе и почти одновременно приехали в Мутхупади невестами. Всякий раз, когда в доме Джойса пировали, матери Раззака откладывали пакет с лакомствами. Раззак никогда не приходил с матерью, разве что в детстве, когда та могла носить его на закорках. И вот впервые видела его так близко и была настолько удивлена, что не знала, что и сказать.
Джойс, повернувшись к ней, поддразнил:
— А ну, скажи-ка, был ли когда-нибудь кто-то из твоих сыновей таким ослепительно чистым?
Она парировала:
— Запах рыбы подходит ему больше, чем одеколон, который он на себя вылил.
— Ну ее,— сказал Джойс Раззаку,— она ненавидит тех, кто опрятен и чист. Хочет, чтобы все вокруг были такими пропащими, как ее сыновья.
Раззак не знал, как отнестись к этой шутливой перепалке между женщиной, которую он никогда прежде не видел, и мужчиной, считающимся самым уважаемым человеком в городе.
Когда умер отец, Раззак был слишком мал, чтобы сохранить какие-то воспоминания. Мать умерла за год до того, как он начал торговать рыбой. Во всем мире у него не было ни одной родной души, никого, кому было бы небезразлично, жив он или умер, за исключением разве что Адрама Байери. Отношения с другими ограничивались лишь продажей им рыбы.
Рыбная торговля в Мутхупади приносила шесть-семь тысяч рупий каждый день. Поставлялась рыба из Мангалора, находящегося в сорока милях отсюда. В полдень приезжал грузовик, объявляя о своем прибытии долгим гудком, что было сигналом к началу бойкой торговли. Если улов оказывался обильным, грузовик появлялся в сопровождении еще двух машин. Заслышав гудок, торговцы рыбой тут же принимались за работу; закасав рукава, проталкивали свои велосипеды поближе к грузовику. Пока грузовик разгружали, вокруг сновали мальчишки, стараясь подхватить соскользнувшую на землю рыбу быстрее собак, демонстрировавших те же намерения. Раззак, как и эти быстроногие мальчишки, начинал с продажи рыбы, поднятой с земли. Теперь он считался признанным торговцем, а через неделю у него появится своя машина.
— Ты будешь и дальше пялиться на него или предложишь хотя бы стакан молока? — спросил Джойс жену.
Когда женщина скрылась в задних комнатах, Джойс повернулся к Раззаку и уже серьезно сказал:
— Послушай, парень. Когда Адрам Байери пришел ко мне вчера, я сказал ему, что только тот, кто не знает, чего хочет, беспокоится о будущем. Ты не из таких. Ты знаешь, чего хочешь. Я слышал, ты даже внес аванс за машину. Допустим, я посоветовался с каури и сказал тебе, что сделка не выгодна. Ты передумаешь покупать машину?
Раззак не знал, что ответить. Сделку уже заключили. Заплачен аванс в две тысячи рупий. Оставалось только подписать семь-восемь документов в офисе «Нейк Файненс» в следующий понедельник — и машина его. Платить месячный взнос в 700 рупий будет совсем не сложно. Он и не думал отказываться от сделки.
На лице Джойса заиграла улыбка, когда он взглянул на безмолвного Раззака. Он поднялся, Раззак следом. В дверях как раз появилась хозяйка со стаканом молока. Джойс протянул руки и, сжав стакан обеими ладонями, предложил гостю.
— Выпей на дорожку. Пусть удача всегда сопутствует тебе!
Раззак осторожно принял стакан, опустился на пол и выпил до дна. Ставшая свидетелем этой сцены, первой нарушала тишину жена Джойса. Она наклонилась и, подняв купюру в 10 рупий, которую Раззак положил на край циновки, сказала:
— Это мои деньги, мы их заработали.
На этот раз Раззак застыл от удивления.

Если бы Джойс когда-нибудь сказал, что завтра не взойдет солнце, один человек защищал бы его с пеной у рта. Человек по имени Нарайана Прабху, слепо веривший в предсказания Джойса.
Прабху был не только помощником почтмейстера города Мутхупади, но также одним из столпов его общества. Именно он организовал то празднество в городском храме и убедил Джойса выступить с речью о дхарме.
Обычно каждое слово, слетавшее с уст Джойса, Прабху воспринимал как святое. Однако были у него и свои представления о правилах приличия. Имел ли Джойс право ссылаться на мусульманского торговца рыбой, чтобы проиллюстрировать свое понимание дхармы? При его обширнейших познаниях в ведизме, Джойс при желании мог привести более подходящие примеры, не отступая от общепринятой традиции. Мог бы рассказать о Дхармарадже, Ханумане, Сабари. Но предпочел упомянуть какого-то Раззака. С чего бы?
Не то чтобы Прабху оспаривал правдивость слов Джойса о Раззаке и его трудолюбии: он ведь и сам каждый день дожидался звонка велосипеда, чтобы крикнуть жене, что пора нести чай.
Другое тревожило Прабху. Ананта Бхатта слыл самым несговорчивым человеком в городе. О чем бы ни зашла речь, он начинал свои доводы с фразы: «Это совсем не так, а вот как...» Но даже он согласился с Джойсом.
— Я все же не могу поверить, что этот парень родился неверным. Какая почтительность! Какая щепетильность! Стоит ему завидеть меня на дороге, как он слезает с велосипеда и отходит к обочине, уступая дорогу. Если опустить тот факт, что он ходит в мечеть раз в неделю, то в чем, скажите, он ниже нас? — спрашивал Бхатта.
Все это происходило два года назад, но неожиданно вспомнилось в тот день Прабху. Он уже запирал почту, когда прибежал запыхавшийся Адрам Байери:
— Мне нужно срочно позвонить! Говорят, наш Раззак попал в аварию.
Они дозвонились в Мангалорскую больницу довольно быстро. Действительно, машина Раззака столкнулась с грузовиком и упала в кювет на повороте Бантхальской дороги. К счастью, Раззак особо не пострадал. Однако машине досталось.
Когда Адрам Байери ушел, Прабху присел на порог: он был слишком потрясен, чтобы хотя бы запереть контору. Всего три месяца назад Раззак купил машину — и уже авария? С трудом верилось... Разве Субрайа Джойс не знал о предстоящем происшествии? А если знал, почему не предупредил Раззака,— Раззака, о котором так пекся?
Адрам Байери рассказал ему во всех подробностях, как Раззак ходил к Джойсу за советом и астролог, взглянув на каури, отослал его со странным напутствием: «Тебе не надо знать будущее». Тогда Прабху не придал этому значения. Но сейчас, после случившегося, поведение Джойса казалось непонятным и странным. Что скрывалось за этим противоречием?
Прабху недолго ломал голову, решив сходить к Джойсу, чтобы тот развеял его сомнения. Еще поднимаясь по ступенькам, крикнул:
— Слышал, учитель? Наш Хронометр, наш Раззак, попал в аварию сегодня днем. Машина разбилась вдребезги.
Джойс как раз собирался поставить зажженную лампадку перед изображением Всевышнего.
— Что ты говоришь? — воскликнул он, тяжело опускаясь на пол, будто ноги под ним подкосились.
Прабху встревожился. Уселся напротив Джойса и, стараясь поправить положение, добавил:
— Не стоит беспокоиться, учитель. Адрам Байери звонил в Мангалор из моей конторы. Удача парня так же прочна, как могильный камень. Отделался парочкой царапин. Сказали, что завтра его выпишут. Попади в такую аварию кто-то другой, трудновато бы ему было встать на ноги. Адрам Байери считает, что машину надо продать на лом...
Джойс не двигался. Взгляд его был устремлен куда-то мимо Прабху.
Несколько минут Прабху сидел молча. Потом, преодолевая сомнения, спросил:
— Говорят, эти люди не верят в нашу астрологию и подобные ей вещи. Правда ли, что ты отослал его, когда он пришел?
Джойс замер, напоминая в это мгновение ствол дерева.
Прабху придвинулся поближе и шепотом спросил:
— Ты знал, что все это случится? Поэтому не стал гадать на каури?
Джойс вздрогнул, будто его ударили кнутом. Потом покосился на Прабху и убедился, что в глазах того нет сарказма.
— О, мой Бог, — пробормотал, закрывая уши ладонями.
Прабху знал Джойса более двадцати лет. И ни разу с тех пор не усомнился в его честности. Что толкнуло его задать этот вопрос?
— Наверное, в моих расчетах есть ошибка. Я должен перепроверить,— сказал Джойс и заковылял в дом.

Адрам Байери был готов встать перед любой мечетью, возведенной во славу милосердного Аллаха, и поклясться, что, если бы был хоть малейший намек на то, что машина Раззака разобьется спустя три месяца, Субрайа Джойс так бы и сказал юноше тем утром. Поэтому когда Нарайана Прабху пришел к Адраму Байери вместе с Анантой Бхаттой и сказал, что Джойс уже с месяц не прикасался к каури, он не знал, что и думать.
Неделю назад до него дошли слухи, что Джойс прихвары- вает и поэтому не занимается астрологией. Тогда он не придал этому значения. В конце концов, когда мужчине за шестьдесят, болезням уже не стоит удивляться. Но ведь прошел целый месяц, а люди все болтают, что Джойс на каури и смотреть не хочет, — Прабху приходил от этого в отчаяние. Он был не из тех, кто делится наболевшим, но не сомневался, что дар Джойса иссяк в тот злополучный день, когда он, Прабху, пришел к нему с новостью о бедном Раззаке. Если об этом станет известно, Прабху не сможет больше жить здесь. А может, пойти к Джойсу, упасть на колени и молить о прощении? Хорошо, если тот простит. А если нет, это будет все равно как если бы ты ударил человека и теперь просишь, чтобы он дал тебе сдачи, — просто оскорбительно. Мысль о том, что он плохо обошелся с Джойсом, отравляла Прабху существование днем и ночью, не давая ни минуты покоя.
Тем временем Раззак вернулся домой, пробыв в больнице не больше пяти дней. Пару раз заходил к Прабху и делился своими опасениями насчет страховых агентов и «Нейк Файненс». От этих визитов помощник почтмейстера еще больше чувствовал себя виноватым. Однажды чуть было не спросил: «Ты виделся с Джойсом?» — но в последний момент передумал, поинтересовавшись:
— Страховые агенты обещают тебе какую-нибудь компенсацию?
— Частичную. Думаю, разумнее будет передать им машину, чем заниматься починкой. Хорошо еще, что руки- ноги целы. Я могу вернуться к своему делу и в один прекрасный день купить машину получше, или даже две,— пояснил Раззак, оставив Прабху в еще большем смятении.
Этот месяц оказался одним из самых долгих в жизни Прабху. Ему становилось все труднее скрывать свою агонию. В конце концов он решил довериться Ананте Бхатте.
Этот спорщик, даже не выслушав его толком, по своему обыкновению сразу сказал:
— Все совсем не так, Прабху. Сейчас я тебе объясню. Звезды со всеми на равных, будь ты индус, мусульманин или христианин. Разве газеты не писали, что американцы консультировались у наших астрологов перед запуском ракет? Если ты думаешь, что Джойс сознательно решил не обращаться к раковинам, значит, он, видимо, знал, что у Раззака еще все впереди. Может, была и другая причина. Однако мне кажется, что зря ты ищешь связь между несчастным случаем и тем, что Джойс бросил астрологию.
Но все его слова прошли мимо ушей Прабху. Говорить ему что-либо все равно что держать лампу за спиной, пытаясь осветить дорогу.
— Послушай, Бхатта,— сказал он.— Я хоть и пришел тебе все рассказать о случившемся, но не тебе судить, что правильно, а что нет. Лучше подумай и посоветуй, как мне подойти к Джойсу и извиниться. Завтра воскресенье. Может, пойдешь со мной? И главное: все сказанное должно остаться меж- ду нами. Если кто-нибудь узнает, меня спасет только веревка.
Тон Прабху не оставлял сомнений: он уже принял решение. Стараясь успокоить его, Бхатта сказал:
— Что я потеряю, если пойду с тобой? И что выиграю, если растрезвоню всем о нашем разговоре? Встретимся в полдень, а пойдем сразу после обеда. Слоны ведь не успеют за это время превратиться в лошадей, верно?
Он сдержал слово, придя к Прабху ровно в полдень. Пытаясь разобраться в своих мыслях, тот с трудом смог проглотить несколько кусков. А Бхатта ел с наслаждением, даже добавку попросил, о конце трапезы возвестив самодовольной отрыжкой. Потом поднялся:
— Ну что, пошли?
Прабху замялся:
— Может, заглянем в текстильную лавку и пригласим Адрама Байери? Как-никак, именно он послал Раззака к Джойсу. Если он снимет с Джойса часть вины, астрологу станет легче.
Ананта Бхатта, человек, состоящий из «но» и «однако», сразу же согласился. Он был готов на все, чтобы успокоить Прабху.
Байери заказал для них по чашке чая в соседнем трактире и, выслушав Прабху, сказал:
— Если Аллах проведет линию и скажет: «Да будет так!» — никто не сдвинет ее даже на дюйм. Это неоспоримо. Как и то, что человек, лишившись машины, должен думать головой. Почему ты ведешь себя так, будто на тебя обрушилось небо? — И добавил: — С одним согласен: нужно встретиться с Джойсом. Сегодня для этого самый подходящий день.

— Какому бы богу я ни поклонялась, мой муж отказывается слушать меня, Прабху,— выказала им свое беспокойство жена Джойса.— Раз уж вы здесь, пожалуйста, попытайтесь вразумить его.
Она угостила их пальмовой патокой и налила воды, чтобы гости утолили жажду, а сама уселась на пол, прислонившись к косяку входной двери.
Джойса нигде не было видно.
— Он отдыхает? — спросил Адрам Байери.
— Дело вот в чем, Акка,— вмешался в разговор Ананта Бхатта.— В этом мире большинство людей думает только о себе. Но наш Джойс не такой. Он как мать, которая всегда печется о своих детях. Все его поступки обоснованны. Как говорил бог Кришна в «Бхагавад Гите»...
— Что бы там ни говорил бог Кришна, мой бог и господин утверждает, что его лошадь только о трех ногах,— сухо заметила хозяйка.
— Ты сходишь и скажешь ему, что мы здесь?
Женщина бросила взгляд на настенные часы и ответила:
— Его звать не нужно. Как только пробьет четыре, он выйдет сам, как механическая кукушка с подбитым крылом. Еще минуты две — и вы сами убедитесь.
Троица обменялась взглядами, не понимая, что та имеет в виду.
В комнате повисла тишина. Они сидели, уставившись на старые часы, ожидая, когда минутная стрелка достигнет двенадцати. Наконец часы пробили четыре — и напряжение спало.
Но жена Джойса не шевельнулась.
Вскоре они увидели, как медленно отодвинулась занавеска в глубине комнаты и за ней появилось сморщенное лицо Джойса. Посетители вскочили со скамьи.
Джойс слабо улыбнулся им, будто они были пустым местом. Прабху сложил руки в приветственном жесте, но Джойс не ответил. Повернулся и, как лунатик, побрел к двери, вышел за порог, спустился со ступенек и примостился на самой нижней. Его взгляд был прикован к дороге.
Ананта Бхатта поднялся, подмигнул Адраму Байери и последовал за Джойсом.
— Никто, даже Бог, не вытянет из него ни слова, пока он там сидит,— сердито сказала жена Джойса, стукнув себя ладонью по лбу.— У него с прошлого месяца только одно в голове. На все мои слова знай себе подносит палец к губам да шепчет: «Торговец... рыбой ведь вернется». И что мне ему отвечать?
Вдруг Адрам Байери громко воскликнул:
— О Аллах!
Все с тревогой посмотрели на него.
Голос Байери зазвенел от волнения:
— Джойс был абсолютно прав! Раззак снова взялся за дело. И, смотрите, именно сегодня!
Но не успел он договорить, как, словно подтверждая предсказания Джойса, мимо них промчался Раззак, сигналя гудком велосипеда.
ПЕРЕВОД О. ГАБАСОВОЙ


М. МУКУНДАН
Стеклянное дерево
Унникатха
— Унни, — попросила Муттхаши, — расскажи мне сказку.
Муттхаши после своей обычной скромной трапезы с удовольствием жевала бетель с орехом. И ждала Унни. Разве могла она уснуть без его сказки?
— Унни, иди же! — позвала, выглянув в открытую дверь, ей не терпелось послушать сказку.
— Унни делает уроки, — вместо него отозвалась мать.— Занятия в школе в полном разгаре, а он теперь во втором классе.
— Одну маленькую сказку, Уннихатху,— умоляла Муттхаши; она сидела на койке в комнате, тускло освещенной электрической лампочкой, прислонившись к стене и вытянув ноги.
— Мама, как может Унни все время рассказывать тебе сказки? Ему надо делать уроки.
— Ну в последний раз, дочка.
— Разве ты вчера не говорила то же самое?
Муттхаши виновато покосилась на дочь: она была старая, все ее тело сморщилось и стало маленьким, как у ребенка, и должно же сердце той сжалиться над ней.
— Унни, иди расскажи Муттхаши сказку. Когда она уснет, доделаешь свои уроки.
Унни горячо помолился, чтобы бабушка уснула поскорее. Была уже половина десятого, когда он вошел и уселся около нее. Муттхаши не могла уснуть без сказки. Это стало у нее привычкой. Дурной привычкой. Она ничего не могла с этим поделать.
— Какую сказку ты хочешь, Муттхаши?
— Хорошую,— сказала Муттхаши,— такую, под которую я смогла бы уснуть.
— Рассказать тебе про стеклянное дерево?
— Угу.
Сев рядом с Муттхаши, Унни стал пристально смотреть на стену напротив. Это была голая стена. Ни одной фото- графии в рамочке. Ни одного украшения. Первая картина, появившаяся перед его взором на стене, изображала низенького коренастого человека с толстыми золотыми серьгами в ушах и с золотыми кольцами на коротких жирных пальцах.
— Смотри,— сказал Унни,— это Куруман Паниккан.
По пустой стене двигался паланкин. В нем возлежал Куруман с веером в руке, его сопровождали слуги, один из которых нес фонарь на шесте. Свет от фонаря падал на паланкин, как золотое пятно.
— Унни, куда идет Куруман Паниккан?
— Молиться. В Чампака-кааву.
На стене неясно вырисовывалось дерево чампака, чья пышная листва скрывала искривленные сучья. Оно было сплошь усыпано цветами, наполняющими воздух пьянящим ароматом.
Люди Курумана плавно опустили паланкин на землю около дерева. Куруман Паниккан спустился с паланкина с правой стороны. Слуга взял у него из руки веер (Куруман всегда носил с собой веер, куда бы ни шел,— даже в дождливую погоду) и положил в паланкин. Легкий утренний ветерок шевелил листву.
Паниккан стоял, сложив руки в молитве, перед лоснящимися каменными идолами, установленными под деревом чампака. Свет от старинного масляного фонаря широко падал на его мощные корни.
— Унни, а это кто? — спросила Муттхаши.
На белой стене появился хорошо одетый мужчина. Его стриженые волосы выглядели странно, потому что в той местности мужчины носили длинные волосы, завязанные особым образом.
— Это Мелкоран,— ответил Унни.— Он строит мечети и храмы.
Мелкоран подошел к Куруману Паниккану и поклонился, сложив руки в знак приветствия.
Небо на востоке бледнело.
— Вы кто?
— Я родом с Запада. Строитель. Меня зовут Мелкоран.
— Чего вы хотите?
— Работы.
Паниккан взглянул на своего управителя, но тот отрицательно покачал головой.
Дерево чампака отозвалось шелестом листьев. Встрепенулись во сне птицы с разноцветными крыльями в своих гнездах из сухой, шелестящей на ветру травы.
— Здесь нет работы для вас,— сказал Паниккан.— Идите спросите в соседней провинции.
— Работа есть как раз здесь,— промолвил Мелкоран, почтительно поклонившись тому, кто в недоумении снова взглянул на управителя.— Взгляните на это дерево. Оно старое и дряхлое. Оно уже не может защищать от солнца храм Чампака-каавиламмы. Давайте спилим его и возведем новое дерево.
— Разве это возможно?
— Я могу возвести дерево, которое никогда не стареет и не сбрасывает листья.
— Бывают ли такие деревья?
— Да, на Западе.
— Ну, хорошо,— согласился Куруман Паниккан.— Почему бы нам не заиметь подобное дерево? Приступай к работе. Немедленно.
Мелкоран поклонился так низко, что голова почти коснулась земли. Потом почтительно удалился, исчезнув в темноте.
Куруман уселся в паланкин. Один из слуг подал ему веер. Затем, с фонарщиком впереди и слугами позади, паланкин Курумана двинулся обратно к особняку.
Начало светать. Засеребрились верхушки деревьев. Масло в фонаре все выгорело...
— Унни, значит чампаку спилят? — забеспокоилась Мутт- хаши, и тут же услышала треск падающего дерева.
Срубив дерево чампака, старое, как сама земля, усталый Мелкоран положил топор и сел отдохнуть на камень. Отовсюду слетались, услышав треск своего дерева, искавшие корм птицы. Не найдя своих оперившихся птенцов, они пронзительно закричали, беспорядочно закружившись вокруг. Мелкоран пытался прогнать их. Бросил в них горсть гравия. Но птицы еще какое-то время продолжали парить над сваленным деревом.
— Печально, мой Унни, очень печально,— прошептала Муттхаши.
Унни продолжил рассказ.
На стене снова появилась фигура Мелкорана. Теперь он принялся за возведение нового дерева. Время от времени появлялся в своем паланкине Куруман с веером в руке, чтобы посмотреть, как ловко Мелкоран обтесывает составные части стеклянного дерева — так ловко и легко, словно нежные листья с кокосовой пальмы срезает. Паниккана увиденное потрясло: рядом с пустой скорлупой от кокосовых орехов, выброшенной после того, как был выпит сладкий, прохладный сок, кучами лежали осколки стекла. Темнокожие мальчишки подбирали кусочки, чтобы поиграть с ними, и порезали пальцы...
— О, Унни, они истекают кровью? — закричала Муттхаши.
Сначала Мелкоран изваял корни и ствол дерева. Потом ветви. Остались только листья и цветы. Нужно было найти зеленое стекло для листьев и белое для цветов.
Муттхаши пристально смотрела на голое дерево.
— Унни, не пора ли тебе заняться домашним заданием? — крикнула мать.
— Я почти закончил...
— Поторопись, сынок.
Лицо Муттхаши омрачилось, едва она услышала, что сказка подходит к концу. Сон не приходил. Ночь только начиналась.
— Унни,— шепнула она на ухо внуку,— не спеши.
Унни замедлил действие.
Мелкорану потребовалось много времени, чтобы вырезать листья и цветы. Он старательно трудился, придавая форму каждому листку и цветку. Куруман Паниккан с веером в руке смотрел, как усердно он трудится. Сопливые мальчишки болтались вокруг, подбирая осколки стекла, которым однажды уже порезали себе пальцы.
— Наконец,— сказал Унни,— через полтора года работа была закончена.
Куруман Паниккан, очарованный, стоял перед изысканным деревом, чье прозрачное стекло покрывалось росой при свете утренней зари и пламенело на закате.
Зеленые стеклянные листья и белые стеклянные цветы сверкали на солнце. Посетители из дальних и ближних краев стекались, чтобы увидеть чудесное стеклянное дерево,— и это он, Куруман Паниккан, владел им, немало этим гордясь. Он осыпал Мелкорана бесценными подарками.
А стеклянное дерево... Да, оно не имело себе равных по красоте, но у его цветов не было аромата. На ветвях располагались блестящие гнезда, но птицы с разноцветными крыльями не прилетали сюда...
Сказка Унни подошла к концу. Мальчик взглянул на Муттхаши: она спала, прислонившись к стене.
ПЕРЕВОД Л. СИДОРОВОЙ


ДИПТИРАНЬЯН ПАТТАНАЙК
Рассвет посреди ночи
В лесах Думурия еще не стемнело. Последние лучи солнца окрашивали отроги гор. Неугомонные птицы суетливо порхали с ветки на ветку. Одни взлетали, суматошно захлопав крыльями, на их место с шумом приземлялись другие, пытаясь устроиться на ночь. Настоящее столпотворение.
Крестьянин, явно философски настроенный, с интересом наблюдал за смятением птиц, размазывая пальцем по зубам зубную пасту. Затем, встрепенувшись на голос мальчишки, клянущего разбредшихся по всему лесу коров, поспешно отступил в гущу кустов, подальше от назойливых взглядов прохожих, чтобы спокойно ответить на зов природы.
И здесь-то и началось что-то несуразное. Солнце село, и тут же поднялось с запада другое, излучая тот же свет, озаряя все вокруг, наподобие луны, мягким и шелковистым сиянием. Деревья на холмах, щебечущие птицы, дикие звери, которых становилось все меньше и меньше, крестьяне, занятые своим вечерним ритуалам,— все замерли в страхе. Люди группами взбирались на ближайшую к деревне возвышенность взглянуть на это диво дивное. Небесный пришелец спокойно возвышался над горизонтом, над самым холмом. Потом начал тихонько подниматься, против движения обычного солнца. Полная луна на востоке казалась в его свете жалкой и изможденной.
Изумление крестьян постепенно сменилось ужасом и тревогой. Конечно, иногда луна пропадала, и это было в порядке вещей. И теперь беспокоила не столько ее судьба, сколько исчезновение дружественных звезд, причем на таком чистом и безоблачном небе. Большую Медведицу, даже знаменитую Полярную звезду поглотило новое солнце — святящееся ночное небо было безоблачным, как лоб вдовы.
Решив, что ночи пришел конец, петухи проснулись и принялись кукарекать, точно исполнительные клерки в спящем офисе. Птицы разлетелись из-под безопасной сени деревьев в поисках еды. Не успев поразмять косточки, быстро ретировались к своим лежбищам обиженные, так и не утолившие голода хищники. Змеи воровато высовывали наружу свои капюшоны. Даже видения в головах пьяниц и умах тех, кто давно потерял богатство, молодость и силу, начали блекнуть. Снова зажужжали черные и медовые пчелы. Бутоны лотоса и подсолнечники обратились на запад. Цветы, почти закрывшие свои лепестки, замерли, чтобы раскрыть их опять. И нежный утренний ветерок задул во второй раз. И пронзительные голоса сверчков вновь утопали в журчании оживших при свете дня ручейков.
Удивительные события эти развивались с налетом даже какого-то пафоса, будто являя собой звенья некоего тайного нематериального переворота.
Шла середина ХХI века, и Думуриа был одним из тех немногих лесных регионов планеты, которым еще предстояло стать захваченными наукой и технологиями. Внутри обширных новых оазисов Земли его девственные уголки казались крошечными пустынями, указывающими на незавершенность технологических преобразований, а жители вели тихую, религиозную жизнь без помпы и показухи...
И вдруг эту идиллию стерло своими лучами не-солнце, заполонившее их мысли. Новая жизнь, казалось, захватила думурийцев, принося каждый день драмы и сюрпризы. Дни напролет теперь проводили они наблюдая за движением солнца, ставшего их главным развлечением. Что до птиц, то у петухов от беспрерывного кукареканья разрывались голосовые связки, а иные птицы просто бродили вокруг, словно потеряв всякие силы, чтобы подняться в небо. Звери отощали из-за вечного голода.
Постепенно различие между жизнью и представлением о ней стиралось из памяти думурийцев. Вокруг происходили такие невероятные события, что люди вскоре стали глухи к радостям и горестям. Утолив жажду веселья и занимательных зрелищ, они словно опустились на землю, израсходовав все эмоции.
Старейшины Думуриа забеспокоились. «Сон покинул людей, как покинул Лакшману, когда тот сел охранять Ситу, жену своего брата,— шептали они.— И светлячкам стало худо...»
Многие годы селение славилось своими удивительными жуками-светлячками. Стоило опуститься сумеркам накануне сезона дождей, как каждое дерево опоясывали мириады огоньков. Для суеверных крестьян эти насекомые были самыми лучшими предвестниками наступающей погоды. Характер и количество муссонов в сезон дождей они предсказывали по числу светлячков и их поведению, а также по тому сиянию, которое они излучали вокруг деревьев. Крестьяне даже могли определить день, когда следовало начинать пахоту. Именно эти жуки занимали высшую позицию среди множества идолов — деревьев, животных, птиц, насекомых,— которым они поклонялись. С незапамятных времен жила традиция устраивать по особым дням празднества в честь светлячков, когда люди бодрствовали ночь напролет, созерцая их и молясь. Но ночное солнце все изменило. Как будто проклятие поразило насекомых в их священный день. Лишившись ночи, эти нежные создания умирали мириадами, точно невоспетые и непочитаемые, точно мелкие черные твари.
— Разве это не знамение, не приход апокалипсиса? — вопрошали старейшины, предупреждая о злой силе не-солнца.
Восьмидесятилетний Мукхия не мог найти ответа.
Какая из цивилизаций способна отказаться от своих идолов и богов? Чтобы узнать, какую дорогу им избрать в дни бедствия, Мукхия вместе с другими старейшинами отправился к отшельнику, многие годы медитировавшему на одном из близлежащих холмов. С превеликим трудом отыскали они его в отдаленной пещере и тем самым навлекли на себя его гнев. Но крестьяне с детства знали, что если отшельника или риши потревожить во время медитации, то первое, что он выкажет,— ужасный гнев. Однако потом всегда следовало благосклонное сожаление, и крестьяне терпеливо ждали.
В конце концов отшельник слабым, скрежещущим голосом спросил:
— Зачем вы здесь, грешники?
— О Всевышний, жуки-святлячки...— начал Мукхия. И тут его мука выплеснулась с такой силой, что и спустя двадцать лет, на смертном одре, погребальный звон этих рыданий будет сопровождать его.
Страдания старца тронули отшельника. Он посмотрел в будущее, потом рассмеялся.
— Теперь я знаю причину вашего визита,— сказал он, уставившись неморгающими глазами на не-солнце, прежде чем заговорить снова.— О, грешники, нежелание задаваться вопросами и сомневаться однажды обернется против вас!
Мукхия зарыдал с новой силой, перепугав старейшин, которые сбились вместе, шепча: «Бог?»
— Да, безмозглый король из народных сказаний возродился и вместе с ним его советчик-слуга, который набил себе рот соломой, дабы ничто не могло искусить его противоречить своему повелителю. Они вызвали это бедствие. Ступайте, грешники. Благословенная Гайатри мантра оск- вернена, и мне придется взяться за дело. Как Вишвамитре в старину, придется вмешаться и положить этому конец. Тогда и только тогда солнца взойдет вновь.
— А чем заняться нам? — спросил тот, кто посмелее.
— Ступайте, ступайте,— раздраженно выпроваживал их отшельник.— Новый король идет этим путем. Задайте ему все свои вопросы. Идите, я сказал. Исчезните!
И он снова смежил веки.
По дороге в Думуриа перепуганные и озадаченные мужчины только и думали, что о короле из сказаний и его советчике, набившем рот соломой. Они хорошо знали эту притчу. Думая прославить себя, король объявил день временем отдыха, а ночью повелел всем работать. Неудивительно, что, когда его приказ исполнили, королевство сразу же пришло в упадок. Слова отшельника означали, что история повторится вновь, и значит, можно было распроститься со всякой надеждой.
Когда некоторое время спустя в Думуриа приземлился чужестранец, деревня пребывала в глубокой тоске. Конечно же, его сразу приняли за нового короля, и кое-кто из молодых решил выместить на нем злобу. Но они недооценили силу и энергию робота, сопровождавшего чужестранца. Эта гигантская махина упреждала каждое движение: стоило на его пути появиться спесивому быку, как робот схватил его и, точно мальчишка мяч, небрежно отбросил на полмили.
Чужестранец подошел к охваченным благоговейным страхом крестьянам и спросил что-то на странном наречии. Робот тут же перевел его на понятный им язык:
— Нравится вам новое солнце?
Уверившись, что робот не представляет опасности, один из собравшихся спросил:
— Из какой вы страны?
Робот послушно перевел.
— Нет, нет. Я не принадлежу ни одной стране. Разве вы не знаете, что нет больше стран, государств, провинций? Страна — это доминирующая концепция двадцатого века. А сейчас существуют только сообщества, ассоциации и рынки. Производители и потребители. Я — служащий «Альтернативной Солнечной системы», которая в двадцатом веке называлась международной компанией, и изучаю эффект воздействия другого солнца на аборигенов.
— Так не-солнце повсюду? — последовал другой вопрос.
— Конечно! Фактически благодаря ему современная цивилизация и не имеет никаких проблем с энергетикой.
— Когда же вы спите?
— Спим? — чужестранец выглядел озадаченным.— Сон — устаревшее понятие. Ни у кого нет времени на сон. Нам ведь нужно все больше продукции. Больше продукции, больше работы, больше рабочих мест. Современный мужчина всегда занят. Существуют специальные лекарства, дающие ему силу и энергию, когда он устает. Но я не настолько компетентен, чтобы это обсуждать. Для этого есть другие корпорации.
— Но что делать с тоской? — спросили встревоженные крестьяне.— Как нам избавиться от нее?
— Ах, это... Не стоит беспокоиться. С тех пор как наступила вечность, депрессия стала обычным психическим состоянием. Конечно, существуют лекарства, пробуждающие радость и смех, когда в этом есть необходимость.
Он положил в рот таблетку и затрясся от смеха. Однако как облако закрывает солнце, так и веселье ненадолго развеяло его тоску.
— Вечность? — переспросил кто-то.
— Да. Все противоречия между работой и отдыхом, добром и злом, добродетелью и пороком, даже днем и ночью стали бессмысленны. Так же бессмысленны, как и воображение художника двадцатого века.
Он показал им картину. На ней медленно плавились часы разных размеров. Пока расстроенные крестьяне недоверчиво рассматривали картину, один сердитый парень сунул чужестранцу под нос пригоршню мертвых жуков- светлячков. Тот несколько мгновений не отрывал от них взгляда. Затем снова заговорил через робота.
— Нет, нет. Я не эколог. Я специалист по антропологии и социальной психологии. Эколог обязательно придет после меня, чтобы исследовать этот феномен.
Охваченные страхом и горем, крестьяне сбились в кучу, страшная реальность по капле проникала в них.
Затем произошло что-то невероятное. Внезапно налетел сильный ураган и на деревню опустилась полная, кромешная тьма. Давно забыв, что такое темнота, крестьяне сначала на миг опешили, потом, испугавшись, что пришел конец света, разбежались по домам. Не-солнце, разливавшее, подобно луне, мягкий и шелковистый свет, исчезло так же таинственно, как и появилось в небе Думуриа.
Это было задолго до того, как золотые лучи раннего солнца пробились сквозь ветви деревьев, возрождаясь из ночной мглы. Чириканье птиц возвестило о начале нового дня.
Но крестьяне были слишком напуганы, чтобы выйти из домов. В конце концов громкий голос позвал их с улицы, призывая покинуть свои жалкие лачуги. Когда они начали появляться в дверях, по одному, по двое, их взорам предстал отшельник, идущий к холмам, к солнцу. Они слышали громкое песнопение Гайатри мантры.
Крестьяне с ликованием оглядывались вокруг себя. Посреди деревни лежали разорванные тела чужестранца и робота. А рядом — крошечный фрагмент не-солнца, напоминавший разбитый метеорит, который сверкал, как осколок тусклого, но необычного зеркала.


АТУЛАНАНДА ГОСВАМИ
Бешеный
Слух разнесся молниеносно. В деревню идет взбесившийся слон!
Всех охватила паника. Что делать? Что предпринять?
В одном из дворов собрались мужчины, пытаясь разработать стратегию: где навалить побольше дров, где разжечь костер, откуда появится слон...
Женщины метались по всей деревне, словно самки рыб перед штормом, собирая свою малышню, чтобы запереть по домам от греха подальше. Старухи молча наблюдали за перепуганными матерями. И потом кто-то вскрикнул: опомнитесь, ваши бамбуковые и тростниковые лачуги для дикого слона — все равно что спичечные коробки, он сровняет их с землей одним пинком!
Слон взбесился! Огромный слон. Видели, как он выбежал из своего убежища и направился на запад. В бешенстве не только разрушил несколько домов, но и, говорят, прикончил шестерых. Все новые вести достигали деревни: в одном селении он затоптал невесту, в другом — обоих новобрачных. Потом убил крестьянина, идущего на поле. Поиграл, как футбольным мячом, стариком, возвращавшимся под вечер с воскресного базара. И кто знает, сколько еще домов останутся лежать в руинах?
Волнение достигло правительства. По рекомендации местных властей было разослано уведомление, объявлявшее слона бешеным животным, которое должно быть поймано и убито. Назначалось и вознаграждение. Но сельским жителям было не до административных бумажек.
Слон уже убит?
Нет?
Говорят, он идет сюда?
Егеря обнаружили его?
Страшная весть сражала каждого, услышавшего ее. Все дрожали от страха. Забыли о еде. Да и нечего было есть. Женщины не вспоминали о кухне.
Говорили, слон взбесился из-за браконьера. Тот охотился на слона. Понятное дело, очень большие бивни. Слишком большой соблазн для...
Да ладно, ладно! К чему эти разговоры? Скажите лучше: он убит? Можем ли мы вздохнуть свободно? Господи, пошли нам добрый знак в этот страшный час!
В деревнях, что к востоку, организовали ночные караулы. То и дело слышался грохот барабанов, лязганье пустых консервных банок, даже молотилки работали не умолкая. Зажгли большие масляные фонари, чтобы отпугнуть слона огнем.
Но одна деревня стояла особняком. Недалеко от леса. На севере ее огибала большая река. Несколько холмов к югу напоминали настоящие курганы. Лес давал средства к существованию нескольким семьям, и, хотя это считалось противозаконным, все тайком рубили деревья и делали древесный уголь. Бревна сжигались в неглубоких ямах в самом сердце леса. Дело это было нелегким и требовало немало сил и выносливости.
Последние два дня Гаджала ходил сам не свой. Он все приготовил к работе. Почти целый день ушел на то, чтобы срубить нужное дерево, распилить его на равные куски и правильно уложить их. Прежде чем поджечь, закрыл яму настилом из травы и прутьев и покрыл слоем глины. На ночь отправился домой, решив вернуться ранним утром, чтобы замазать появившиеся трещины. А дома все только и говорили, что о Бешеном.
Прошло два дня. Все мысли Гаджалы были о глине. Если она пошла трещинами, в яме вспыхнет пламя. И тогда все труды насмарку. Порывался пойти и спасти свой уголь, но ему не дали и рта раскрыть. Не нашлось ни одного охотника составить ему компанию.
Страх заразителен, особенно в таких местах. И Гаджала тоже боялся. Но как быть с древесным углем? Он рассчитывал получить за него не менее 400 рупий. Если глина потрескается, то весь верхний слой превратится в золу — и пиши пропало.
Два дня — никаких новостей о Бешеном. Стали поговаривать, что все это чьи-то выдумки. Однако кто отважится подтвердить свою правоту?
Гаджала не сомневался, что если Бешеный и существовал, то давно сменил маршрут своего передвижения. В противном случае о нем так или иначе стало бы известно. «Я должен пойти к угольной яме,— наконец решился он.— Сегодня же». Если огонь правильно занялся, то уголь уже готов. Еще два дня на то, чтоб он остыл, и можно нести на продажу. Гаджала даже попросил двух друзей помочь перетащить уголь.
Сразу после обеда он отправился к яме, располагавшейся километрах в трех от селения. Он вырыл ее у подножия большого холма, у ручейка. Если держаться его узкого русла, можно выйти прямо к деревне. Когда-то Гаджала с друзьями часто устраивали здесь пикники, жарили мясо на палочках молодого бамбука, придававших еде аппетитный аромат.
На этот раз Гаджала взял с собой перочинный нож. Он очень торопился. Лучше покончить со всем поскорее и засветло вернуться домой.
Глина его не подвела. Дрова догорели до нужной кондиции. Он обошел яму, внимательно осматривая все. И сделал едва ли сто шагов, когда сзади раздался странный звук. Ветки захрустели? Гаджала замер как вкопанный. Должно быть, слон! Но откуда он взялся? И куда теперь бежать? Он знал лес вдоль и поперек, но теперь куда, в какую сторону броситься? Слон мог наблюдать за ним из-за деревьев, мог наброситься в любую секунду. Точно прикованный стоял он, дрожа всем телом и напрягая слух. Если б еще раз услышать эти звуки, тогда б он знал, куда бежать. Медленно огляделся... Стук сердца отдавался в ушах. Ни звука. А потом... он увидел хобот, изогнутый, растянувшийся на земле, словно огромный питон.
Зрелище завораживало. Гаджала не мог пошевелиться. Потом вдруг резко повернулся и побежал. Но вскоре остановился.
Почему хобот лежит на земле? Обернулся. Хобот по-прежнему лежал где лежал. Казалось, слон чуть двинул им, подзывая поближе. Гаджала сделал к нему несколько шагов.
Слон изнывал от боли. В этом не приходилось сомневаться. Гигант упал в глубокую яму, спрятанную в зарослях, и не мог выбраться из нее.
Как здесь оказалась такая огромная яма?
Гаджала приблизился еще на несколько шагов. Потом остановился и протянул руку, чтобы потрогать хобот. Слон, казалось, именно этого и ждал. Он задвигал хоботом из стороны в сторону. Гаджала почувствовал себя смелее. Подошел ближе. Слон казался спокойным и покорным. Может быть, просто обессилел.
Это точно был Бешеный. Стоило только взглянуть на бивни. Ни у одного прирученного слона не найдешь таких! Гаджала обошел яму, исследуя ее со всех сторон. Нет. Слон никогда не сможет выбраться из нее сам. Она слишком узкая и глубокая. Он же ушел в нее по горло. Если не помочь, так здесь и умрет.
Гаджала бросился было в деревню за помощью, позвать кого-нибудь из друзей: они вместе помогут слону выбраться из ямы и вернуться в лес.
Но снова остановился. Стоит ли рассказывать в деревне о слоне? Поверят ли ему? Помогут ли бешеному убийце? Может, соберут все оружие, какое только найдут, да бросятся сюда, чтобы учинить над ним расправу? А если заикнешься о том, чтобы помочь Бешеному, сам прослывешь сумасшедшим. Гаджала с состраданием смотрел на гиганта.
Нет, он не пойдет в деревню. Это обернется для слона неминуемой смертью.
Он вернулся и снова внимательно изучил яму. Нежно дотронулся до хобота: «Подожди, я что-нибудь придумаю».
Слон поднял хобот, точно в знак благодарности.
Гаджала прорубил заросли от ямы до своей угольной шахты, где сушилось несколько веток. Они были слишком мягкие для угля, собирался пустить их на дрова. Теперь отобрал среди них самую прямую и крепкую. Сидя на корточках, заострил с одной стороны конец, чтобы получилась мотыга. Затем сунул в яму и начал копать. Нужно сделать наклонную поверхность, чтобы слон мог выбраться.
Слона, судя по всему, озадачивали действия молодого человека, но он не мог понять, что делается это для его же пользы.
Работа шла споро, и Гаджала начал разговаривать со слоном. «И как ты угодил в такую яму? Совсем потерял чутье? Ты — сын леса, и вдруг на тебе...»
Заостренный конец вскоре затупился. Гаджала заточил его снова, чуть укоротив ручку. Он не знал, сколько времени займет подобная работа. Не знал, как долго нужно будет копать. Стемнело.
Слон поднял хобот и положил на руку Гаджалы. Стал вырисовываться уклон. Гаджала отбросил ставшую короткой палку и взял другую. Он уже весь взмок.
Слон понял, что хочет сделать человек, и попытался приподняться.
— Терпение! — закричал Гаджала, подняв палку, словно замахиваясь на слона.
Животное вздрогнуло, как ребенок, пытающийся избежать материнского гнева. Глаз, обращенный к Гаджале, закрылся.
Гаджала смягчился.
— Разве ты не видишь, что я работаю? Я что, уже закончил? Это ведь для тебя, бездельник!
Работа была не из легких. Если бы сходить домой за настоящей мотыгой да привести кого-нибудь на подмогу, можно было бы в два счета управиться. А так казалось: пытается прорыть гору иголкой... Но выхода не было. Он не позволит им убить слона.
Ладони кровоточили и болели. К тому же стало совсем темно. Он перестал копать, умирая от усталость. Отбросил в сторону палку и сел, обхватив руками колени и склонив голову.
— Тебе придется подождать,— сказал он слону.— Я слишком устал. Мне надо передохнуть.
И, скрючившись, погрузился в глубокий сон.
Время пролетело в одно мгновение. Гаджала, потеряв равновесие, прислонился к слону. Тот подтолкнул его хоботом, пытаясь вернуть в сидячее положение. Гаджала проснулся, как от удара. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, где он находится. Потом, увидев слона, он примирительно улыбнулся.
— А я и не знал, что заснул. Давай-ка, помогу тебе выбраться отсюда.
И начал копать снова.
Когда уклон был готов, небо на востоке озарилось светом.
Гаджала протянул руку слону.
— Идем,— позвал и, ухватившись за протянутый хобот, сделал рывок. Процесс оказался мучительным. Слон переминался с ноги на ногу, медленно продвигаясь вверх. Когда все осталось позади, совсем рассвело.
Гаджала похлопал слона по боку.
— Хм... Весь заляпан грязью. Погоди-ка...
Что-то заставило его рассмотреть слона повнимательней, как будто тот был ручной.
— Что это? Что с тобой случилось?
На правой передней ноге животного зияла большая рана. Она гноилась и кровоточила. Гаджала дотронулся до нее. Слон дернулся назад, но не двинулся с места. Он должен был бы сразу помчаться в лес, едва выбравшись из ямы. Верно, силы его совсем покинули.
Гаджала взялся за одно из его огромных ушей и потянул:
— Идем, я промою рану.
Слон покорно пошел за ним к ручью. Гаджала шел медленно, бормоча себе под нос: «Знаю, это работа браконьера. Все из-за бивней. Понимаешь ли ты это, тварь бессловесная?»
Когда они добрались до ручья, велел слону стоять смирно, пока он будет искать сухую траву. Потом снял рубашку и опустил ее в поток. Вынул и отжал на рану. «Так вот почему ты обезумел?» — спросил, осторожно вычищая гной из раны пучком травы. Видно, слону было больно, потому что он несколько раз вздрогнул, но особо не протестовал.
— Твои бивни — это твоя смерть, знаешь ли ты об этом? Тебе повезло, что тебя не убила пуля. Но ответь, отчего это ты так разозлился? Покалечил столько людей? Представляешь, что случилось с ними после твоего убийственного марша?
Чистя рану, Гаджала отчитывал безмолвное животное.
Уже наступил день. Гаджала положил руку на хобот слона и попросил его стоять спокойно.
— Подожди меня здесь. Дай мне взглянуть, есть ли здесь плоды, которые я ищу. Я приложу их к твоей ране.
Сколько ни искал, ядовитого папоротника не нашел. Зато сорвал несколько побегов дикого аронника и, раздавив их между камнями, приложил мякоть к ране. Слон снова вздрогнул.
— Знаю, знаю, жжет. Но это поможет. Если бы я мог взять тебя домой, старик Чени вылечил бы рану за два дня. Он знает нужные травы. Но как же я тебя возьму? Вся деревня встанет на дыбы, и ты снова сделаешь какую-нибудь глупость. Сделаешь ведь? Потому хочу отправить тебя обратно в джунгли. Никогда не подходи к людям снова, ты слышишь меня? Никогда!
Слон снова вздрогнул.
— А ну-ка стой! Еще будешь мне перечить? — Гаджала хлопнул в ладоши.
Он посмотрел в глаз, нависший прямо над ним. Слон махнул своим огромным ухом и обвил хоботом спину Гаджалы. Может быть, он просто просил не касаться больше его раны.
— Да успокойся ты! Это же для твоего блага, дурачок. Видишь, все уже закончилось? Теперь возвращайся. Не убивай больше никого. Не забудь...
Ему не суждено было закончить фразу. Тишину разорвал выстрел. Слон заревел, запрокидывая голову. Бивень поддел Гаджалу и отбросил его к ручью. Гаджала лежал неподвижно, голова его была расколота, как спелый плод. Струилась кровь, смешиваясь с мелководным течением ручья.
Слон упал на колени. Потом повалился на бок, хобот потянулся к Гаджале, остановившись в нескольких дюйма от его безжизненных ног.
Охотник, имевший лицензию на убийство Бешеного, выслеживал слона целый день. Искал повсюду ночь напролет. Наконец в одной деревне ему сказали, что молодой мужчина пошел этим путем и не вернулся. Это могло означать только одно, но никто не произнес проклятого слова.
Он и его помощник добрались до холмов только к рассвету. С вершины холма они увидели слона. Как раз в пределах досягаемости выстрела. Первая же пуля свалила его с ног. Охотник для страховки выстрелил еще раз. Потом, ликуя, кинулся к поверженному гиганту. Но добежав до ручья, зажал рот рукой и уставился на мертвого мужчину, лежавшего чуть поодаль.
— Смотри-ка,— сказал он, указывая пальцем,— Бешеный убил еще одного. Уже седьмой по счету, верно?
Жители деревни тоже слышали выстрел. После второго выстрела ни у кого не оставалось сомнений, что зверь выслежен и уничтожен. Все наконец покинули свои дома и отправились на поиски Гаджалы.
ПЕРЕВОД О. ГАБАСОВОЙ


ДХРУВА ШУКЛА
Прятки
Девочки никогда не рассказывают, где прячутся...
Каждый вечер они играют в прятки. В каком-нибудь углу дома одна из них закрывает лицо руками и начинает считать до ста, а в это время вторая старается спрятаться где-нибудь в другом конце дома. Ей надо управиться прежде, чем закончится счет.
Он каждый день возвращается домой, когда уже стемнеет. Когда стучится в дверь, то слышит отзвуки игры в прятки — счет только начался. Младшая девочка считает. Старшая ищет, где спрятаться. Счет продолжается — время его возвращения домой и игры в прятки совпадает.
Когда счет заканчивается, жена открывает дверь — в доме тихо. Кто знает, куда спряталась старшая девочка. А младшая, крадучись, как кошка, направляется к кухне. Ему приходит в голову, что можно играть в прятки, даже если некуда спрятаться.
В кухне укрыться негде. Пшеница уже спряталась в закромах. Жена спрятала молоко от кошки. Куркума, соль, красный перец, чай и растительное масло — все припрятано, причем все на своем привычном месте. Сахар — в двух кувшинах. Он может найти один из них, и девочки тоже могут. Жена сосчитала до ста и спрятала второй кувшин туда, где только она может его найти. Баночка топленого масла, должно быть, где-то в таком же месте...
Нет ни одного уголка в доме, о котором не знали бы все члены семьи. Но каждый убежден, что только ему известно, где лежит спрятанная им вещь. Жена знает, что где лежит, но иногда прячет вещи так хорошо, что сама не может их найти. Когда же начинает искать то, что сама спрятала, можно подумать, будто она грабит собственный дом. Потому и производит поиски только тогда, когда никто не видит. Боится, что, если эти секретные тайники будут обнаружены, ей больше не удастся найти другого укромного места.
Он тоже знает в доме все закоулки и укромные уголки, где среди вещей нередко прячется его жена, и притворяется, что не знает этих вещей и не замечает, как никогда не замечал. Потайные места и вещи, спрятанные там, — разве все о них не прочитывается на лице у жены?
Он испытывает жажду. Жажда похожа на спрятавшееся желание, которое хочет проявиться. Попросив воды, видит за открытой дверцей холодильника озябшие продукты, пойманные в ловушку,— и те словно стремятся вырваться из нее. От пьет воду, поспешно заталкивая жажду туда, откуда она появилась. Видит напуганные фрукты и овощи, спрятанные в холодильнике из опасения, что они испортятся; когда их трогают, они ежатся.
Еще подумал: как редко люди прикасаются к вещам, которые им наиболее дороги. Прячут — из боязни, что к ним кто-то может прикоснуться. Кто знает, что это будут за руки! Бывают ведь такие, что едва дотронутся до какого-либо предмета, тот становится грязным, никнет. Может быть, боятся, что в протянутых к ним руках притаился нож; они угадывают скрытое вероломство рук. Вот и создается впечатление, что усталые овощи с базара страстно желают спрятаться в холодильнике. Хотят сделать передышку, прежде чем отправиться на костер. Сорванные и спрятанные в сумке, фрукты, наверное, вспоминают дерево, на котором росли. Нахохленные, они кажутся погруженными в глубокую печаль: еще недавно они прятались в листве, думая, что находятся в укрытии и никто их не найдет. Но ветер помогает обнаружить любое укрытие.
Внезапный порыв ветра — и все двери в доме начали хлопать. Они открывались и закрывались, закрывались и открывались, как будто дом пытался спастись от опустошения и сопротивлялся, чтобы не улететь. Но когда дует ветер, ничто не может удержаться. Все начинает дрожать, взлетать в воздух, вещи сдвигаются со своих мест, они несутся, и не хватает рук, чтобы их поймать.
Даже один-единственный фрукт не может вместить пара рук, хотя карта всей человеческой жизни, которую невозможно постичь, сокрыта на ладони. Огромная карта на микроскопически малом пространстве! Напоминающая карту дерева, запечатленную в семени. Пожимая друг другу руки, люди словно обмениваются планами на жизнь. Но руки быстро разъединяются. В них ничего не переходит. Ни одной прямой линии нет на ладони. Все они кривые, изогнутые и напоминают водосток, наполненный влагой. А где спрятаны линии жизни человека, у которого нет рук?..
Младшая девочка, обыскав кухню, обыскивает гостиную. В одном углу стоит обеденный стол, в другом — четыре стула. Три из них не заняты, а на четвертом сидит жена. По телевизору идет фильм.
Младшая девочка стала смотреть телевизор. Может быть, думает, что старшая прячется там. Обычно ведь она спрашивает, как люди умудряются прятаться за экраном. Он никогда не отвечает на эти вопросы. Он сам иногда боится телевизора — этот ящик в доме напоминает разбойника, который стоит на улице и исподтишка показывает нож; не наносит удара, но может кого угодно подчинить своей воле. Никто не смеет с ним спорить, все вынуждены принимать его условия. Младшая девочка пристально смотрит на экран, как будто старается обнаружить в бегущих кадрах старшую сестру и вытащить ее за волосы, едва та появится там.
Стрельба. Он вздрагивает. На улице град пуль. Город наполнен грохотом. Люди бегут к своим домам, пытаясь спрятаться. Но в обозримом пространстве нет места, где можно укрыться. Кругом полицейские, а не деревья. Магазины закрыты, владельцы прячутся за жалюзи.
Куда они прячутся? Где их потаенные места? Может быть, внутри их самих? Убийство должно прятаться в чьем-то сердце, прежде чем произойдет, так же, как прячутся желания, так же, как прячутся ревность и злоба, обнаруживая себя, едва представляется возможность. Тогда они уже не прячутся, а внезапно нападают. Взмывают, как пыль, спрятанная в вихре, и окружают со всех сторон.
Младшая девочка забралась на крышу. На маленькой крыше маленькие-маленькие цветочки улыбаются в цветочных горшках. Они никогда не прячут своих улыбок; никто не может спрятаться за ними. Что она делает на крыше? Может быть, ищет укромное место. Рассеиваясь в воздухе, запах цветов доносится до гостиной.
Ему приходит в голову мысль, что, когда ветер не дует какое-то время, начинаешь задыхаться. Но цветы сохраняют дыхание в своих стеблях, продолжая улыбаться, и кажется, что они останутся такими же до последнего вздоха. Когда они прячутся за листьями, то напоминают робких детей, которые не могут найти укромного места, чтобы спрятаться, и закрывают лицо руками. Или бегут спрятаться в коленях матери, и мать склоняется над ними, как ветвь.
Девочка бежит в кабинет. В комнате стоит большой книжный шкаф. Пространство, оставленное книгами, которые переместились на письменный стол, прячут другие книги. Как только освобождается место одной книги, две оставшиеся прижимаются друг к дружке, чтобы заполнить его. Создается впечатление, что одна книга спит, положив голову на плечо другой. Когда он берет одну из них почитать, кажется, что он нарушил ее крепкий сон. Как только он прикоснется к ней, ее страницы начинают вяло рассыпаться, как будто нарушается некая классическая гармония. Читая, он сразу, едва открывает книгу, тоже прячется. Прячется так, что потом надо искать самого себя.
Он видит младшую девочку, направляющуюся в спальню. Видит жену, которая, глядя на нее, улыбается. Может быть, она знает, что старшая девочка спряталась в спальне, где стоит большой платяной шкаф, в котором висят платья девочек и сари жены. Когда девочкам не удается спрятаться между платьями, они прячутся между сари.
Иногда жена соглашается поиграть с девочками в прятки. Когда она однажды укрылась в большом сундуке, то познакомилась с вещами, спрятанными там. Но не надолго. Так как тут же стала задыхаться. Пришлось открыть крышку сундука, чтобы туда могли проникнуть свежий воздух и свет. Среди вещей, которые там прятались или были спрятаны, нашлась игла для вышивания: когда вещи спрятаны надолго, они начинают колоться. Так или иначе — дают о себе знать. Когда никто не ищет вещи, они начинают искать людей — жена, наверное, сама спрятала иголку. И считала ее потерянной.
Он подумал: ничто не потеряно, а просто спрятано. Мы постоянно прячем вещи. Но даже когда они спрятаны, они остаются с нами. Их образ никогда не стирается из памяти. Даже порой забывая о них, мы потом их снова вспоминаем. Только те, кому случалось терять что-либо навсегда, могут понять, как это больно и обидно. Однако всегда найдутся люди, считающие: что потеряно, то потеряно.
Обе девочки обычно так увлечены игрой в прятки, что забывают о голоде и жажде. Но иногда в самом разгаре игры вдруг ощущают голод и тогда забывают о прятках и просят поесть. А после еды, если на ум не приходит та же самая игра, играют во что-то другое.
Младшая девочка вышла из спальни и стала искать что-нибудь поесть. Она достает еду, с утра спрятанную в холодильнике. Жена, увидев, немедленно отгоняет ее: ведь в холодильнике обязательно должно быть спрятано то, чего она не хотела бы давать дочке. Она дает ей то, что, по ее мнению, девочка должна съесть, а остальное прячет обратно в холодильник.
Младшая девочка ест. Старшая все еще где-то прячется. Вдруг слышится ее голос:
— Я тоже хочу есть.
Он говорит:
— Если ты проголодалась, почему не идешь сюда и не ешь?
Она отвечает:
— Я же еще прячусь. И выйду только в том случае, если кто-нибудь найдет меня.
ШИРИШ ДОБЛ
Дело в поправках
Шел дождь. Казалось, кто-то был там, у двери, то ожидая, когда с промокшей одежды перестанет капать, то через какой-то промежуток времени вновь начиная стучать в дверь.

Бессчетное количество раз двадцать два сильных муссона вонзали свои когти в беспомощную дверь именно таким образом. Однако все эти годы стук никогда не был слышен. И легче признать, что промежуток между порывами ветра такой же ничего не значащий, как и предыдущие, чем поверить в этот стук.

Ее глаза, закрытые в полутьме сна, не открывались. Полусонная, она знала, что ее глаза оставались закрытыми. И благодарила небо за это.

В течение двадцати двух лет проклинала свои глаза за то, что они закрылись, когда она сидела у тела покойного мужа. Ведь не собиралась спать, считая, что это было бы нарушением долга перед усопшим.
Ее родственники собрались в большой комнате, мучимые суетливостью, рожденной тишиной смерти. Из-за мертвого тела комната казалась еще больше. И ее глаза закрылись. Из-за того глубокого сна без сновидений, который едва ли длился час, и обвиняла себя всю оставшуюся жизнь. Каждую ночь, перед тем как лечь спать, вспоминала тот сон без сновидений, вновь и вновь погружаясь в свою печаль и угрызения совести, и не замечала, как наконец засыпала.
Она пыталась расплатиться за тот час, когда позволила себе уснуть рядом с покойным мужем. Возможно ли было исправить эту ошибку, бодрствуя определенную часть каждой ночи в течение двадцати двух лет жизни?
Она даже не знала, кто ведет этот счет.

За дверью послышалось какое-то движение, не похожее на шум дождя. Но в этом доме уже нет больше никакого движения. Все, что в нем осталось,— полубессознательная дремота и бесконечное сновидение, начинавшееся каждую ночь, когда сон становился глубже. Сновидение, продиравшееся потом через джунгли сна до конца ночи, пока раннее утреннее солнце со своими утешениями не начинало ломиться в закрытую дверь, сообщая о своем присутствии.
И в беззвучии сна, не отогнав сновидения, то движение у двери, за порогом дома, перешло на другую сторону и превратилось в неясный шорох.
Бессознательно она тоже повернулась на другой бок и снова начала видеть сон, который постоянно возвращался в течение двадцати двух лет. Что-то тихо бормотала во сне.
Открывая дверь, увидела стоящего перед ней мужа. И просто не могла поверить своим глазам. Желание броситься к нему было настолько сильным, что она невольно сделала шаг назад. Он был не в форме, а в голубых брюках и белой рубашке. Впервые он пришел домой в такой одежде, и она впервые заметила, что муж постарел. Позже муж рассказал ей, что в армии тоже считают, что он постарел. Он оставил службу и теперь будет дома. Ему больше не надо спешить на платформу к поезду, чтобы явиться на дежурство вовремя. Его теперь не увидишь среди солдат в защитного цвета брюках и широких рубашках, сидящих на черных дорожных сундуках. Он был владельцем большого состояния и небольшого участка земли. Так что в этом доме его служба означала только разлуку и ничего больше.

Он не сказал жене ни слова о том, что сердце его слабеет с каждым днем. Не сказал о неотвратимо приближающемся сердечном ударе и обо всем, о чем ему говорил молодой армейский врач два месяца назад.

В тот день отмечалось бесчисленное множество стуков в дверь, хотя ее оставили открытой для всех,— пришедшие словно предупреждали вдову, прежде чем нарушить границу ее горя. Вскоре собрались все родственники и знакомые.
Так как они не знали, что и когда нужно говорить, то молчали. Так как не знали, когда и как уйти, оставались в доме. Стуки скапливались в незапертой двери.
В спальне она слышала каждый стук. Но даже зрачки глаз не реагировали на них.
Хотя она уже проснулась.

Сегодня же, когда она спала, крепко, без сновидений, кто-то чуть не высадил дверь. Но этот стук в закрытую дверь затерялся среди тех бесчисленных тяжелых ударов в открытую дверь ее сна, которые она постоянно слышала, даже просыпаясь, и на которые давно не обращала внимания. Привычный звук не разбудил ее.

Правда, однажды громкий стук и душераздирающее рыдание заставили ее проснуться. В тот раз она уснула в комнате, прислонив голову к деревянной перегородке. Проснувшись, оглядела комнату и не нашла в ней никаких перемен. И вдруг остро почувствовала, что никто, кроме нее, не сожалел о том, что когда-то она уснула у тела своего мужа. И горько заплакала. Кто-то похлопал ее по плечу, чтобы утешить. Слезы помешали увидеть, кто это был.
Она и не пыталась выяснить.

Кто знает, какой стук разбудил ее, но, проснувшись, она обнаружила, что рыдает. И рыдает не от горя. С годами печаль стала такой неопределенной, что уже не вызывала слез. И это горестное стенание было связано с самим ее существованием. Возможно, слезы появились из ее бесконечного сна — остатки слез. Она открыла глаза и, в темноте, попыталась успокоиться. Несомненно, среди шума дождя слышался стук в дверь.

Она была противна самой себе, и это отвращение росло изо дня в день в течение двадцати двух лет.

Погружаясь в пучину своего горя и плавая в ней, она отдыхала, когда наконец засыпала. За все эти годы выдавались очень редкие минуты, когда кто-то видел, что она прекращала бить себя по голове и причитать. Но она знала, что с каждым днем причина ее горя менялась. Однажды, оплакивая смерть мужа и пустое, бесполезное существование, которое простиралось перед ней, посмотрела на себя в зеркало. И почувствовала, что если бы по-настоящему плакала хотя бы несколько минут, то не выглядела бы такой свежей и спокойной, как на этом отражении. Страх и изумление от увиденного вызвали у нее тогда поток слез. Она смотрелась в зеркало снова и снова. Она делала это несколько дней подряд: обильно плакала, а потом пристально разглядывала себя в зеркале. Отражение свежего лица, смотревшего на нее, вызывало новые слезы.

Родственники отдалились от нее. Она жила в старом родовом доме. У нее имелись деньги на все нужды, точнее, у нее было гораздо меньше желаний, чем денег. Ей не приходилось учиться жить одной. Она и раньше была одинока. Единственная разница заключалась в том, что это одиночество не оставляло никакой надежды на то, что когда- либо кончится. Оно было полным.

Она чувствовала, что не только лицо, но и все ее тело поражено какой-то болезнью. С каждым днем она становилась моложе и моложе. И знала, что, если бы захотела увидеть, как выглядела три года назад, пришлось бы подождать ровно три года. Это казалось ужасным, унизительным и неприличным. Тем не менее каждое утро вместо того, чтобы втягиваться в ловушку Времени, она ускользала из нее. Все вокруг жило по законам Времени, кроме нее. Она победила само Время. Постепенно, спокойно она обыгрывала его. Все было настолько далеко от нормы, что она считала это болезнью. Правда, тело медленно и верно освобождалось от всех болезней. Она могла точно сказать, когда ей не нужны будут очки, чтобы продевать нитку в иголку, и когда перестанет натирать колено горчичным маслом или камфарой.

Она давно закрыла все двери и никогда не открывала их. Один за другим двадцать два муссона приходили и уходили. Хотя нет! Двадцать второй еще не совсем ушел.

Молодая женщина двадцати шести лет, живущая одна в старинном родовом доме, просыпающаяся от настойчивого стука в дверь среди штормовой ночи и идущая в темноте открывать, должна испугаться. Она была испугана.

И открыла дверь.

За дверью стояла девушка лет двадцати шести, промокшая насквозь и дрожащая от холода. Не спрашивая разрешения, вошла. Вода, капающая с одежды, образовала лужу и начала растекаться по полу. Девушка распустила волосы и, наклонив голову вперед, встряхнула ими, чтобы просушить. После этого прошла в комнату. И только тогда внимательно посмотрела на открывшую ей дверь женщину, бледную от страха и изумления.
Как будто что-то вспомнив, взяла маленький пластиковый кошелек, прикрепленный к ее сари, и протянула его ей. Вдова, увидев руку, протягивающую кошелек, тут же поняла, что это ее собственная рука. Ее рука, выглядевшая так же, как тогда, когда ей было двадцать шесть лет... Испытав сильное потрясение, все же сознания не потеряла. Девушка, до этого момента не сказавшая ни слова, словно заторопилась и, сунув кошелек в помертвевшие руки вдовы, заговорила. Голос показался знакомым, и вдова стала приходить в себя.
— Случившееся было ошибкой,— сказала девушка,— но теперь все будет исправлено. В кошельке фотография и адрес. Вы должны отправиться по нему как можно скорее. Завтра вы выходите замуж.

Если человек долго находился, как в коконе, в четырех стенах, он должен испугаться, выходя в открытое пространство. Она не просто испугалась — ее охватил ужас. Нужно время, чтобы глаза, в течение двадцати двух лет погруженные в темноту, могли избавиться от нее. Ее глазам тоже понадобилось какое-то время для этого. Город изменился. Двадцать два года вместе с сильными дождями оставили на нем свои следы. И, конечно же, очень трудно девушке идти одной под дождем по незнакомому городу в поисках нужных улицы и дома. Трудно найти указанное место.

Когда она нашла нужный дом, почти наступило утро. Дверь оказалась открытой. Войдя, вдова увидела, что планировка дома такая же, как у нее, и почувствовала себя увереннее. Вспомнила девушку, промокшую под дождем. Она тоже промокла и тоже пришла в необитаемый дом. На столе увидела фотографию, такую же, как в кошельке: тот же молодой человек в военной форме с улыбкой на лице.
Она переоделась, высушила волосы и прошла на кухню приготовить себе чай. Не успела поднести к губам чашку, как услышала стук в дверь.

Покончив с брачными формальностями, они направились домой. Она не знала, что для того, чтобы попасть домой, они должны будут пройти мимо ее дома.
Во дворе стояла какая-то старуха.
Муж повернулся к ней и, чтобы подразнить, сказал:
— Взгляни на нее внимательнее: ты будешь точно такой же в шестьдесят лет.

Она хотела это сказать, но не сказала. Она знала, что будет так выглядеть не в шестьдесят, а в семьдесят лет.
ПЕРЕВОД Л. СИДОРОВОЙ


ГАУРИ ДЕШПАНДЕ
По кругу
Что значит человек сам по себе? Ответить легче всего при помощи отрицания. Например: «я» — не «они», не «он» и не «она». Равным образом «я» — не вон та книга, не простыня, не рубашка, не велосипед, не ворона, не кошка и не собака.
И все-таки это еще не вопрос. Психологи утверждают, будто младенец не отделяет себя от матери или другого лица, заменяющего мать. Но стоит ему почувствовать эту разницу, как в его сознании зарождается и начинает постепенно формироваться понятие о самом себе.
Вероятно, в моем случае этот процесс протекал не слишком гладко, потому что мама умерла сразу после того, как подарила мне жизнь, а отец не долго думая сбагрил меня своей сестре и продолжил победоносное шествие по жизни. В то время (да и теперь тоже) общество еще не достигло такого прогресса, при котором отцы взваливают на себя заботу о своих беспомощных отпрысках. Бедная тетя старалась изо всех сил — и это при том, что у нее на руках были собственные дети, не говоря уже о прочих членах семьи. И тем не менее, судя по всему, в первые дни моей жизни на свете не было человека, который бы очертя голову бросался кормить меня или менять пеленки, даже если я подолгу заходилась в крике. Так что я довольно рано поняла, что в мире есть «я» — и есть равнодушные «они». Вероятно, именно осознанию этого факта я обязана четким, устойчивым, с резко очерченными контурами представлением о себе. Я всегда твердо знала, где кончаюсь «я» и начинаются «другие».
Но, возможно, это была всего лишь иллюзия, а на самом деле я не знала себя. Потому что если бы знала, то по примеру большинства женщин в моем положении прошла бы непродолжительный курс обучения, который помог бы приобрести профессию. Вместо этого я поступила на философский факультет. Отца, регулярно навещавшего меня по выходным и праздничным дням, чуть не хватил удар. Он ожидал, что по окончании мной средней школы тетушка приищет мне мужа. Услышав же о моем намерении получить степень магистра, он изумленно воззрился на меня, словно пытаясь определить: кто эта особа, на протяжении многих лет выдававшая себя за его дочь?
— Но почему именно философия, Вишалакши?
(Ах да, я забыла сказать вам свое имя, которое в немалой степени способствовало развитию у меня чувства собственного достоинства: Вишалакши Сетхумадхаван. Ничего себе имечко, правда? Естественно, все, кроме отца, зовут меня Вишу).
Я ответила с чувством собственного превосходства:
— Хочу изучать буддизм.
Отец приподнял брови.
— Хинаяну или махаяну?
Вопрос застиг меня врасплох. Подумала: надо же, даже занятой врач, не обремененный женой и детьми, находит время почитать об этих удивительных вещах!
Не дождавшись ответа, отец сообщил свое решение:
— Полагаю, тетушка сыта твоими фокусами по горло. Можешь продолжать учебу — при условии, что тебе дадут общежитие. В противном случае, юная леди, пожалуйте замуж!
Тетя хотела было выразить робкий протест, но я не дала ей раскрыть рта:
— Вот и замечательно!
Имея диплом с отличием, я с полным основанием рассчитывала на то, что для меня найдется место в университетском общежитии.
Профессор философии оказался жутким занудой. Стоило ему войти в аудиторию, как вся наша группа, словно по мановению волшебной палочки, погружалась в сон. Я же быстро усвоила философскую истину: прежде чем воспользоваться плодами просвещения, нужно заслужить благосклонность просветителя — и поэтому стала исключением. Даже когда мой мозг спал беспробудным сном, в огромных глазищах (тех самых, которым я, по-видимому, обязана своим именем) отражалось напряженное внимание. Такая тактика полностью оправдала себя: профессор решил, что я серьезная, умная, трудолюбивая — одним словом, образцово-показательная сту- дентка. Меня то и дело демонстрировали заезжим знаменитостям из мира науки (особенно иностранным), я постоянно выступала на тематических семинарах; моя фамилия стала фигурировать в ссылках и выражениях благодарности за помощь в написании научных статей.
Несмотря на мою высокоинтеллектуальную деятельность, тетушка не оставляла попыток найти мне подходящую партию, но, видя, как я набрасываюсь на очередного врача или инженера с требованием объяснить разницу между взглядами Гераклита и Платона на истину, в конце концов отступилась, так же как и отец. Теперь, если бы он вновь поднял вопрос о моих предпочтениях, я бы ни секунды не колебалась: «Хинаяна». Потому что к тому времени моя диссертация «Некоторые проблемы концепции личности в хинаяне» удостоилась положительных откликов в научной прессе.
Как следствие, я стала преподавать философию и влюбилась в другого преподавателя философии, с которым познакомилась на семинаре. Стоит отметить: мы никогда не задавали друг другу вопросов типа: «В чем высший смысл любви?» И, как бы ни соблазнительно было заявить, что за всю совместную жизнь мы вряд ли обменялись парой слов, которые бы не имели отношения к философии (за исключением нескольких любовных словечек), на самом деле наш брак ничем не отличался от других. К обычным проблемам хлеба насущного, нехватки одного, другого, третьего и как без всего этого обойтись в нашем случае добавись стрессы и нервные перегрузки, связанные с профессиональным соперничеством, постоянными нашими взлетами и падениями. Не могу сказать, что мой категорический отказ подчиниться требованию мужа уделять чуточку больше внимания быту и чуточку меньше философии прибавил нам счастья. Единственным приобретением в нашей совместной жизни стала дочь. Чтобы облегчить ей путь к славе, мы назвали ее Майтрейей (все, кроме меня, стали звать ее Митту). А чтобы исключить всякую путаницу у нее в голове относительно разницы между «ею» и «другими», я с первых минут жизни дочери придерживалась строжайших принципов в ее воспитании. Не сомневаюсь, что демаркационная линия между ее визжащим от голода «я», матерью, стойко ожидающей, когда часы пробьют три, чтобы дать ей бутылочку, и отцом, время от времени выкрикивающим на заднем плане: «Может, ты все-таки заткнешь этой паршивке рот? Мне нужно срочно закончить статью!» — пролегла и прочно закрепилась в ее сознании уже в младенческом возрасте.
Интересно, что больше всех она привязалась к моему отцу, который досрочно — по причине болезни сердца — вышел на пенсию и сделался частым гостем в нашем доме. Откровенно говоря, он внес определенный вклад в ее воспитание. Убеждена, что, рассказывая ей сказку на ночь, он не касался разницы между хинаяной и махаяной. Но вообще- то я не особенно вслушивалась в их лепет. Не придавала значения глупым отговоркам дочери в двенадцатилетнем возрасте, типа: «Мне некогда: нужно приготовить чесночную приправу». И вдруг, едва достигнув восемнадцатилетия, она объявила, что выходит замуж за сына одного из наших коллег.
В комнате воцарилась мертвая тишина. При всех наших разногласиях мы с мужем были единодушны во всем, что касалось ее будущего. Он резко отодвинул тарелку с недоеденным ужином и прорычал:
— Замуж? А кто за тебя получит диплом об окончании школы? А потом поступит в вуз и защитит диссертацию?
Естественно, меня покоробила его предпосылка: мол, после свадьбы женщина уже ни на что не годится.
— Она защитит все, что нужно, и будучи замужем. Да, Майтрейя?
— Это меня не интересует,— парировала дочь.
Пришла моя очередь отставить тарелку. В душе я пожалела о железной закономерности, в соответствии с которой все семейные размолвки обязательно случались за ужином. Пусть приготовленные мной блюда были всего лишь относительно съедобны, мне все же хотелось, чтобы их съедали, раз я потратила на них время.
Вслух же произнесла:
— Вот как? Что же тебя интересует — мужчины? Говорят, это естественно в твоем возрасте, так что оставим эту тему. Но скажи: ты вообще собираешься чего-нибудь достичь в жизни?
Муж не дал дочери и рта раскрыть:
— Бедняки лезут из кожи вон, чтобы только получить образование. А тебя, которой досталось все это на блюдечке с голубой каемочкой, оно, видишь ли, не интересует. Бред какой-то!
Тут в дискуссию вступил мой отец:
— Что плохого, если те, кто не жаждет получить высшее образование, уступят место жаждущим?
Все ясно — заговор деда с внучкой! Кипя от возмущения, я повернулась к отцу, и он тоже отодвинул свою тарелку со словами:
— Вечно у тебя картошка!
Краешком глаза я засекла сочувственный кивок мужа и распалилась еще больше:
— Некогда мне возиться со сложными овощами! Почему бы тебе самому не заняться кулинарией? Бьешь баклуши!..
Муж явно не ожидал от меня такой грубости.
— Вишу...— начал было он, но Майтрейя его опередила:
— Мамочка, все, чего я хочу,— это создать семью, вести хозяйство и заботиться о близких.
В спальне я разрыдалась от негодования и обиды. И что, вы думаете, муж сказал мне в утешение?
— Мы дали маху, ограничившись одним ребенком. Ты могла бы попробовать воспитать второго в соответствии с нашими принципами.
Оттолкнула его и повернулась к стене, беспрестанно спрашивая себя: где я ошиблась?
Поутру, кое-как собравшись с мыслями, села за письменный стол с твердым намерением закончить текст лекции, которую должна была читать в Бангалоре. Итак, если понимать под «я» нечто постоянное, не меняющееся от одного рождения к другому, возникает вопрос: что же такое эта таинственная сущность, не дающая уснуть моему чувству «освобождения» и ведущая меня сквозь множество инкарнаций по пути к нирване?
Я вдруг уронила ручку и уставилась на Майтрейю, резавшую лук. Наступил момент истины.
Психологи заблуждались. Действительно, на определенной стадии развития ребенок начинает отделять себя от матери. Но в какой момент мать перестает отождествлять себя с ребенком?
Все пришлось начинать сначала. Что значит человек сам по себе? Ответить легче всего при помощи отрицания. Я — не Майтрейя.
ДЖАЙЯМОНАХ
Вечные возвращения
— В Швейцарии течет река Инн, а на ее берегах расположена живописная Энгадинская долина,— начал свою речь Намбудири и покосился на Парамасивана, который с увлечением что-то жевал. Было шесть часов вечера. Фильм начнется в полседьмого. Слова Намбудири прозвучали многозначительно и даже зловеще, как отрывок из героической поэмы.
— Там, должно быть, выращивают картофель,— предположил Параму, не переставая жевать.
Я отер лицо носовым платком.
Намбудири, который запросто мог разгуливать по дравидским кварталам с обнаженным торсом, меньше всего был склонен обращать внимание на наши подковырки.
— Немецкий философ Ницше имел привычку гулять по берегу.
— Утренние прогулки полезны для здоровья.
— Однажды, когда он стоял на утесе, созерцая движение воды, его осенило.
— Ага! — воскликнул Парамасиван и повернулся ко мне.— На утесе! Точь-в-точь как ты, когда шлешь свои заумные мантры предкам!
Я взглянул на часы — пять минут седьмого. Пора идти, если мы не хотим нарушить воскресный ритуал. Параму обожал дублированные телужские комедии, я же предпочитал элитарное кино. В тот день показывали «Христос остановился в Эболи» — итальянский фильм, который, вроде бы, даже получил премию Каннского кинофестиваля.
Как же я жалел, что подобрал Намбудири возле университетских ворот сразу же после того, как его вышвырнули охранники! Вероятно, на меня произвело впечатление то, как спокойно этот человек встал и отряхнулся. Там, у ворот, он был точно так же не на месте, как персонаж пу- раны в современной пьесе. Когда я приблизился, он обратил на меня беззаботный взгляд и представился: Мелаймангалам Аппан Намбудири; не буду ли я так любезен угостить его чаем?
Выпив чай, Намбудири расстегнул толстый кожаный портфель, надел очки, достал пару листов бумаги и уставился на меня в упор.
— Ваше имя? — спросил он на безукоризненном английском. Я назвал себя.— Представитель интеллигенции, полагаю?
Я опешил, но моментально взял себя в руки.
— Да, что-то в этом роде.
— Отлично. Здесь кое-что по философии, высшей философии. Обсудим парочку вопросов?
Часы показывали четыре — времени предостаточно. Я привел Намбудири к себе и познакомил с Параму. Тот пронзил меня одним из своих «особых» взглядов, приберегаемых для обезьян и разных сомнительных элементов. Намбудири же как ни в чем не бывало приступил к изложению краткой истории своей жизни. Как оказалось, он нашел ключ к тайне вселенной. Но и он сам, и его теория натолкнулись на полное непонимание со стороны так называемых ученых, а в действительности круглых невежд. В наше время люди умственно деградировали. А почему? Из-за смешения рас, приведшего к разжижению арийского интеллекта. Гитлер первым осознал опасность этой тенденции и пытался положить ей конец. Тогда человечество, руководствуясь так называемой коллективной мудростью, покончило с ним самим.
Материалисты, надрезая ствол кокосовой пальмы, относят это действие к области физики, перегонку пальмового сока — к химии, а чушь, которую мелют под воздействием пунша, именуют философией. В Керале больше нет мудрецов, сокрушался Намбудири. Правда, в Танджавуре они еще изредка встречаются. Перед тем как отправиться на поиски, он явился без приглашения на научный семинар, но не успел разобраться, что к чему, как его вышвырнули из зала. Ну и что? Дело не в недостатке трибун, с которых можно изложить верную теорию, сказал Намбудири, а в деньгах. Долг молодых интеллектуалов вроде меня — перекинуть мостик между ним и остальным миром.
— Интуиция подсказала Ницше, что в прошлом он уже смотрел на ту же реку с того же самого места. В результате человечество получило Теорию Вечных Возвращений.
Он пристально посмотрел на Параму, который не менее пристально смотрел в окно. Тишину в комнате нарушало только тиканье часов. Параму обернулся, стрельнул взглядом в оратора, а затем, глуповато улыбаясь, воззрился на меня.
Намбудири тихо, но настойчиво спросил:
— Мы уже обсуждали подобные вопросы в этой самой комнате, не правда ли?
Параму растерялся.
— Н-не знаю...
— Обратитесь к вашему подсознанию. Все это я уже говорил вам — много раз.
Лицо Параму приобрело пепельный оттенок, а глаза забегали по сторонам.
— Д-да.
— Но ваше воспоминание не слишком отчетливо? Смутно, как тень, правда?
— С-совершенно верно.
Намбудири позволил себе немного расслабиться и даже улыбнулся.
— Не волнуйтесь. Все чрезвычайно просто.
Я украдкой взглянул на Параму. Он стоял с открытым ртом, как курица в зной.
Убедительности ради Намбудири начал усиленно жестикулировать:
— Согласно теории Ницше, неживая материя, по-нашему «джатам», в мире конечна. Иное дело — время, «калаам», которое не знает границ. Во временном континууме любой материальный объект, даже гигантских размеров,— всего лишь точка. Эта комната, этот стол, книги, вы сами, ваши слова и обозначаемые ими понятия — суть проявления бесчисленных пермутаций и комбинаций внутри материи. Любое событие есть результат ее вибрации. Раз за разом бросая шестигранный кубик, можно получить несколько лакхов комбинаций, а материя целой вселенной, во всех ее проявлениях, порождает мириады комбинаций — невозможно представить!
Он вздохнул.
— Вместе с тем, как уже говорилось, материя конечна. А значит, и число событий, происходящих в результате сочетания ее элементов, также конечно. Комбинации, или события, могут исчисляться тысячами, крорами. Но и они однажды будут исчерпаны. Что дальше?
— Ух ты! — вырвалось у Параму.
Намбудири не обратил на него внимания.
— Вот именно, что же дальше? Время бесконечно. Следовательно, раз возникшая комбинация обязана повториться. Сегодняшнее событие, то есть разговор Аппана Намбудири с Джайямонахом, наверняка имело место в прошлом. И непременно повторится в будущем. Оно будет повторяться бессчетное число раз. Это и есть Теория Вечных Возвращений. Просто, не правда ли?
Параму обратил на меня злорадный взгляд: мол, нашелся-таки добрый человек, который поставил тебя на место!
— А теперь — мое собственное учение, основанное на Теории Вечных Возвращений. Вибрируя, материя порождает миллионы разных событий — от рождения звезды до рождения червя. И в чем же разница между ними? Только в том, что крупное событие вступает в меньшее число комбинаций. Отсюда вывод: независимо от того, является ли событие очень крупным или ничтожно малым, время, необходимое для его повторения, одно и то же. Например, чтобы вновь состоялся этот разговор, должно пройти ровно столько же времени, сколько проходит между рождением и смертью нашей планеты. Просто, да?
— Да.
— Ничего подобного! — упиваясь своим торжеством, воскликнул Намбудири.— Это довольно сложно. Нужно знать Принцип Взаимных Отношений. Все события и их фрагменты взаимозависимы. К примеру, чтобы состоялся сегодняшний разговор, потребовалось все предыдущее развитие человечества. Нужно было построить этот город, этот дом. Разумеется, должна была возникнуть Земля. А до нее — Солнце. А еще раньше — Млечный Путь. Таким образом, рождение Солнца и рождение червя повторяются через равные промежутки времени.— И он вдохновенно продекламировал свою сутру: — Все события во вселенной повторяются через строго определенные промежутки времени. Этот промежуток является постоянной величиной. А теперь, друзья мои, перейдем к формуле. Будьте предельно внимательны.
Пусть С означает «комбинации», а D — «события»...
— Да-да, конечно,— нервно произнес я, чувствуя, что мы опаздываем.
— Между комбинациями и событиями существует обратно пропорциональная зависимость. Временной интервал — постоянная величина. Обозначим ее буквой А. Чем больше комбинаций, тем больше требуется времени. Это дает нам формулу, где А — постоянная. Тогда С — тоже постоянная. То есть комбинации остаются неизменными.
— Правильно,— снова поддакнул я.
— Что «правильно»? — переспросил Намбудири с презрением в голосе.— Никогда не следует отвечать, не подумав. Мы начали с допущения, что крупные события входят в меньшее число комбинаций, нежели мелкие. Так?
— Ну так и что? — воинственно осведомился Параму.
Намбудири усмехнулся.
— Когда я говорю «комбинации», не следует понимать под ними простую сумму слагаемых. Между С1, которым будем обозначать более крупную комбинацию, и С2, обозначающим более мелкую, происходит неизменное число превращений. Это неизменное число равняется С1/С2. Теперь объединим обе формулы.
И Намбудири взялся за карандаш, чувствуя себя в своей стихии. Закончив писать, обвел нас напряженным взглядом.
— Произведем вычисления. Так как А — постоянная, D — тоже постоянная величина. Чрезвычайно просто.
Чаша моего терпения переполнилась.
— Вы хотите сказать, что в мире ничего не меняется?
— Именно так.
Он прямо-таки лучился гордостью!
— Мировая драма вершится в соответствии с заданным ритмом. Вселенная находится в состоянии равновесия, то есть все вертится вокруг одной и той же постоянной величины. Обозначим ее Х. При помощи этой сутры мы сможем не сходя с места описать любое событие, происходящее в любом уголке вселенной. Стоит только вычислить константу, и нам откроется великая тайна вселенной.
— И как же ее вычислить?
— Требуется специальное исследование. Мы установили, что число движений во вселенной является постоянным. Наши праотцы называли это явление «эка» или «пранавам». Если бы можно было построить график всех земных событий... Одно лишь предположение об этом кажется фантастикой! Эту постоянную величину я называю «брахма санкхья».
Параму неожиданно исчез, но вскоре вновь материализовался из воздуха с гороскопом в руках; на лбу блестели бисеринки пота. Он почтительно сложил гороскоп к ногам Намбудири.
— Свами, вот уже несколько лет мы с женой не знаем покоя. У нее хроническая болезнь. Когда злые чары рассеются? Только ты можешь дать ответ, свами.
У меня застучало в висках.
— Параму, ты что это?
Намбудири и тот смутился.
— Слушай, брат, мое дело — философия, все остальное — за пределами моей компетенции.
— У тебя великая душа. Не отвергай такое ничтожество, как я! — задыхаясь от волнения, молил Параму.
Намбудири тоже бросил на меня умоляющий взгляд. И вдруг, словно внутренне отмахнувшись от Параму, как от назойливой мухи, изрек:
— В бескрайнем океане времени наше сознание возвращается на круги своя. Наши прошлые мысли откладываются в подсознании. Мы извлекаем их оттуда при помощи дхьяны. Именно это и произошло с Ницше.
Я почувствовал себя так, словно в кромешной тьме бьюсь головой о стены. И вдруг вспыхнул свет.
— Стойте, Намбудири! Вы кое-что выпустили из виду.
Он уже начал убирать свои записи в портфель.
— Ваша формула в корне неверна,— горячился я.
— Чем вам не нравится моя формула?
— Вы начинали плясать от Теории Вечных Возвращений Ницше. Так?
— Да.
— А она сама по себе ошибочна.
— Ошибочна? В чем же тут ошибка?
— Вы исходите из того, что материя конечна. Но это не так. «Джатам», так же как и «калаам», не знает границ.
— Еще чего!
— Вы что-нибудь слышали об Эйнштейне?
— Имя как будто знакомо.
— Как насчет знаменитого уравнения E=mc2? Это означает, что материя и энергия — одно и то же. Умножив массу на квадрат скорости света, получаем эквивалент в виде энергии.
Намбудири был сражен.
— Как же это может быть?
— А вы почитайте, Эйнштейна, сэр! Двигаясь со скоростью света, материя преобразуется в энергию. В свою очередь, энергия может быть преобразована в материю. Энергия бесконечна. Следовательно, и материя тоже.
— Эйнштейн был не прав.
— Ну конечно! А вы с вашими бредовыми формулами правы? Идите, говорю вам, почитайте его труды!
— Вы надо мной издеваетесь? Материя и энергия — одно и то же? И мне предстоит самому в этом убедиться? Да кто вы такой, чтобы сомневаться в «брахма санкхье»? Ваш Эйнштейн не стоит одного-единственного волоса на моей голове! Да я!..— лихорадочно выкрикивал Намбудири, дрожа всем телом. Не могу сказать, что это не произвело на меня впечатления.
Он вышел на улицу и, продолжая сыпать ругательствами, яростно зашагал прочь.
— Потрясающий ум! — благоговейно вымолвил Параму.— Не нужно было его обижать.
— А кто обижал? Я всего лишь указал на его ошибку.
— Ладно уж, мой своенравный герой. Знаю я эти игры. Бедняга Намбудири не знаком с химией. А вы воспользовались химической формулой в качестве оружия.
Я задохнулся от возмущения.
— При чем тут химия?
— Видел у маленькой Наны учебник химии — там есть эта формула. Кого вы хотите обмануть?
Я понял: спорить бесполезно.
— Пусть так. Главное — он больше не появится.

* * *

Но Намбудири вернулся — не прошло и месяца. Небрежно уронил: «Можно войти?» — и, не обращая внимания на отсутствие энтузиазма с моей стороны, с самым бодрым видом шагнул через порог.
— Вы были правы; не могу высказать мою признательность. Моей величайшей ошибкой было то, что я недооценивал Эйнштейна. Я сжег мои формулы.
— Что вы теперь читаете? — осторожно, чтобы не бередить старые раны, спросил я.
— Другие труды Эйнштейна. Вы не поверите — наши теории прекрасно дополняют друг друга. Чудо из чудес! Он великий человек, из того же теста, что и мы.
— Кто это — «мы»?
— Ну я,— скромно уточнил Намбудири.
Я не мог не усмехнуться.
— Думаете, преувеличиваю? Ничуть. Эйнштейн действительно самый настоящий гений!
— Счастлив это слышать.
Как и в прошлый раз, Намбудири вытащил из портфеля несколько листов бумаги.
— Эйнштейн говорит о взаимном переходе массы и энергии друг в друга. Это идеально вписывается в Теорию Вечных Возвращений. Хотите знать, каким образом?
— Валяйте.
— Тогда слушайте. Энергия преобразуется в материю. Материя существует во множестве проявлений. Они, составляя всевозможные комбинации, приводят вселенную в движение. Когда число комбинаций оказывается исчерпанным, материя достигает состояния шакти, то есть переходит в энергию. Это одна фаза Вечных Возвращений. За ней наступает другая.
И он рассмеялся нервным смехом любителя жевать бетель. Потом подвинулся ближе и по-свойски сообщил:
— Временной интервал между двумя фазами равен двум космическим событиям по причине...
Ну ясно, роковая константа! Я почувствовал, что начинаю закипать, однако значительным усилием воли взял себя в руки.
— Намбудири, вы упустили кое-что существенное.
Он сощурился.
— Что именно?
— Энергия не прямо переходит в материю.
— Ну и что?
— Шакти преобразуется в нейтроны, электроны и протоны — основные составляющие атомов. А уже из атомов строится материя.
— Какой дурак сказал такое?
— Современная наука. Почитайте, убедитесь сами.
У Намбудири дрогнули губы, и по всему телу пробежала судорога, как будто он вот-вот расплачется.
— Атомы с одним числом электронов образуют один химический элемент, с иным — другой. Уберите из оболочки атома пару-тройку электронов — и перед вами другое вещество. Это создает неограниченные возможности.
Я умолк.
Намбудири сидел так, словно примерз к стулу. Голова тряслась. Наконец он уронил ее на руки и в самом деле расплакался. Потрясенный, я понятия не имел, чем его можно утешить. В приступе внезапной ярости он порвал свои записи. Клочки разлетелись по всей комнате. С минуту «ученый» тупо смотрел на них, а затем бросился к двери.
Я был уверен: теперь-то Намбудири уймется. Но месяц спустя он поймал меня на улице.
— Вы были правы, сэр. В наше время наука и философия — одно и то же. Я досконально изучил строение атома. Это все объясняет. И великолепно вписывается в Теорию Вечных Возвращений.— Он поспешно вытащил записи.— Постоянное число комбинаций следует искать в строении атома...
О дальнейшем у меня сохранились весьма смутные воспоминания. Помню только, что я оттолкнул Намбудири и заорал, чтобы он не смел больше меня беспокоить.
Дома меня одолели угрызения совести. Передо мной все время стояло его лицо с выражением шока и крайнего разочарования. Почему я повел себя так грубо? Нахамил человеку, который по возрасту годился мне в отцы. В каком-то смысле он был ребенком — наивным, безобидным ребенком. Слабоумным? Нет. Он обладал дьявольским умом, способным в один день переварить сложнейший ученый труд. И в то же время... Эта несчастная константа не давала ему покоя. Как будто в его череп залетела оса и принялась строить гнездо, разрушая мозг изнутри. Я мог бы проявить больше понимания, но вместо этого дал волю злому чувству. Мне зачем-то понадобилось его сломать. Зачем?
В тот миг я переживал острый приступ неуверенности в себе. Уж не увидел ли я в Намбудири пародию на себя самого? Не осознал ли, что мои литературные притязания, идеалы, самолюбивые мечты, мой неустанный труд можно выбросить на помойку, как бред сумасшедшего, ловко скрывающего свое безумие? И что напрасно я воображал, будто моя жизнь исполнена смысла, тогда как на самом деле она ничем не отличалась от жалкого существования Намбудири?
Мне захотелось увидеться с ним еще раз, чтобы явить доброту и загладить свою грубость. Но Намбудири исчез — должно быть, отправился на поиски танджавурских мудрецов.

* * *

Наша следующая встреча произошла при совершенно других обстоятельствах. Я гостил в Триссуре у знакомого поэта-малаяли, и другой гость, наш общий приятель, ненароком упомянул учителя «брахма санкхьи» Намбудири. Мол, в настоящее время он терпит предсмертные муки в местной благотворительной больнице.
На следующий день я наведался туда. Его дряхлая, изнуренная плоть покоилась на рваном матрасе, прямо на полу больничной палаты; от нее, как водится, пахло мочой и лекарствами. Взгляд Намбудири был прикован к стене.
Я сел рядом, наклонился и назвал его имя. Реакции не последовало. Пришлось пару раз встряхнуть его, чтобы он заметил мое присутствие.
— Кто это?
— Вы меня не узнаете?
— Нет.
Я преисполнился раскаяния. Мое лицо было всего лишь одним из тысячи скаливших над ним зубы. И вот он лежит на смертном ложе, жалкий, как червяк. Я не мог этого вынести.
И вдруг меня осенило. Он наверняка уже пережил момент наивысшего разочарования. Почему бы не дать ему умереть спокойно, числя себя первооткрывателем?
— Я — ваш ученик,— сказал я. — Только теперь я понял, какой вы великий философ.
Намбудири оставил мою ложь без внимания.
— Я работаю над Теорией Вечных Возвращений. Мне удалось доказать, что ваши расчеты имеют колоссальную ценность. В скором времени ваше имя будет у всех на слуху.
— Вечные Возвращения...— с отсутствующим видом пробормотал Намбудири.
— Вот именно. Брахма синкхья сутра.
Он неожиданно разрыдался. Я попытался удержать его содрогавшееся тело. По морщинистым щекам в три ручья катились слезы.
— Пожалуйста, учитель, не плачьте!
Он продолжал всем телом вздрагивать.
— Напрасная жизнь... Я потратил свою жизнь впустую...
У меня побежали мурашки по спине. Я бережно опустил голову Намбудири на подушку, которая моментально промокла.
Умирающий схватил меня за руку.
— Не понимаю. Какой смысл был в моей жизни? Ничего не понимаю! Я только и делал, что переезжал с места на место, излагая свое учение. Никто, ни одна живая душа не захотела меня понять. А теперь моя теория уходит вместе со мной.
У него дрожал голос, но в глазах вспыхнул странный огонек. Лицо выражало крайнюю степень измученности.
— Как это могло случиться? Почему? Неужели это уже было в прошлом? И неужели я обречен возрождаться вновь и вновь — чтобы всякий раз быть уничтоженным в бесконечном потоке времени? Довольно! Хватит с меня этой пытки! Но я бессилен положить ей конец. Этот безжалостный вихрь — от него никуда не деться!..
Я осторожно высвободил руку и поднялся, чтобы уйти. Что еще оставалось?


ДЖАЙАНТ КАЙКИНИ
Невостребованные фотографии
Гандагар, владелец мастерской «Золотая рамка», совершал ежегодный ритуал по наведению порядка. Для начала он вынес все на улицу, старательно вымыл пол с фенилом, вытер пыль и протер влажной тряпкой рамки, стекла и куски клееной фанеры. Потом педантично вернул каждый предмет на место. Его молодой помощник Вики сортировал гвозди: удалял из коробки ржавые и оставлял годные, блестящие.
«Золотую рамку» открыл еще отец Гандагара. Вышитые и тканые пейзажи, фотопортреты актеров, актрис, Ганди, Неру, пожилых супругов в старомодном одеянии, позирующих по разные стороны вазы с искусственными цветами, групповые школьные снимки заполнили мастерскую, которая создавалась с одной-единственной целью — заключать фотографии и панно в изящную оправу. Раньше рамки делались исключительно из дерева. Теперь их стали изготавливать из алюминия, стекла и пластмассы и окрашивать в разные цвета. Тем не менее пол мастерской всегда был усыпан липшими к ногам посетителей опилками. На наружной витрине красовались, привлекая внимание прохожих, пейзажи и изображения богов и богинь. Бросалась в глаза помещенная между портретами доктора Радхакришнана и Тирупати Венкатешвары мужская фотография в дорогой оправе, возле которой теплилась янтарем тусклая лампочка. Казалось, будто отец Гандагара, много лет вставлявший фотографии в красивые рамки, в один прекрасный день оставил работу и сам шагнул внутрь одной из них.
Гандагар спешил закончить уборку до того, как солнце высоко поднимется над горизонтом. Вики по одной передавал ему готовые к отправке работы. Гандагар складывал вышивки и надписи «Добро пожаловать!» в одну сторону, рядом с уточками из пуговиц и павлинами из монет, а в другую — свадебные снимки. Отделял изображения богов и богинь от увеличеных портретов современников.
Особое внимание Гандагар уделял портретам. Чаще всего это были изображения мужчин и женщин старше пятидесяти — их приносили молодые родственники. С первого взгляда становилось ясно, что их второпях извлекли из семейного альбома в связи с печальным событием. Одни просили сделать портрет на основе свадебной фотографии, другие — выделить одного человека на групповом снимке и подретушировать. Иногда Гандагару приходилось работать с фотографиями юношей в военной форме. Когда родители брались за кошелек, у них дрожали руки. Гандагару казалось, что от этих снимков исходит ощущение траура.
По окончании уборки Вики принес какой-то сверток и протянул хозяину.
— Что будем делать с этими?
За год в мастерской скапливалось определенное количество готовых работ, не выкупленных заказчиками. То ли человек переехал, то ли забыл о заказе, то ли у него не оказалось денег. Обычно это были пейзажи, вышивки и изображения богов. Реже встречались портреты знаменитостей. Их Гандагар выставлял на витрине с биркой «Продается». Новоселы были рады приобрести картину по цене рамки. Опять же, Гандагару одной заботой меньше.
Однако на этот раз он наткнулся на три фотопортрета. На одном была женщина лет пятидесяти с небольшим, на другой джентльмен средних лет, на третьей — старик. В восприятии Гандагара все три лица были окружены ореолом смерти.
Между этими троими угадывалась некая связь, хотя заказчики были разные. Фотографии так и остались в мастерской, как заключенные, к которым никто не приходит на свидание. Гандагар внимательно вгляделся в портреты.
Фотография женщины была лишь слегка подретуширована: цветы в волосах, кункум, узоры на сари. Для нее даже заказали дорогую рамку. Фотографии пролежали в мастерской уже почти год завернутыми в бумагу. Однако глаза у всех троих остались живыми и ясными. Гандагару стало не по себе.
— Нацепить на них бирки? — в своей обычной развязной манере спросил Вики.
— Нет,— отрезал Гандагар и невольно покосился на портрет отца.
Весь день он ломал голову, пытаясь вспомнить, кто заказал рамки к этим снимкам. Неужели об этих людях забыли? Или отпала надобность в самих фотографиях?
— Хотите, аккуратненько сниму рамки и стекло? — предложил Вики.— А что потом делать со снимками — выбросить?
— Что ты порешь горячку? — вспылил хозяин.
Больше они к этому не возвращались, но к концу рабочего дня Гандагар принял решение. Он посоветуется с Матушкой и сделает так, как она скажет. После смерти отца Гандагар не предпринял ни одного серьезного шага, не спросив ее мнения.

* * *

Матушку, которую, за исключением покойного мужа, так называл не только Гандагар, но и вся округа, крайне редко удавалось застать дома. Рассказывали, будто после рождения сына у нее было столько молока, что она кормила еще нескольких младенцев. Даже выписавшись из родильного дома, она то и дело наведывалась туда кормить новорожденных, которым не хватало материнского молока. И теперь, много лет спустя, Матушка признавалась, что, обходя магазины или бродя меж рыночными рядами, постоянно спрашивает себя: сколько же здесь «моих»? Если по соседству ребенок заболевал желтухой или девушку надолго клали в гипс, для них всегда находилось место и доброе слово у Матушки в доме. Так что Гандагар не знал одиночества. Он всегда чувствовал себя членом большой, дружной семьи.
А знаменитый Матушкин бальзам! Одному Богу известно, где она собирала целебную траву амрутабалли. Матушка сушила ее на солнце и хранила в больших пучках. А потом готовила очень вкусный напиток.
Всем хотелось испить этого бальзама. Стоило человеку раз попробовать, как он вновь и вновь являлся к Матушке под предлогом болей в спине или какой-нибудь другой хвори, чтобы без зазрения совести выпить кружку до дна и отправиться восвояси.
У Гандагара и его отца было такое чувство, что, если за множеством важных дел она находит время покормить их и приготовить постель, они могут с полным основанием считать себя счастливыми.
В последние годы у Матушки появилась новая забота. Она стала посещать городскую больницу, выискивая бедняков и всеми забытых больных, чтобы угостить их своим знаменитым бальзамом и другим чудодейственным напитком — канджи. Город, насквозь пропитавшийся людскими страданиями, казался Матушке каким-то монстром. Как только у нее выпадала свободная минутка, она наполняла стальную флягу волшебным зельем, прихватывала соленья и отправлялась в муниципальную больницу. Она занималась этим даже на следующий день после смерти мужа.

* * *

Придя домой, Гандагар как можно деликатнее поделился своей заботой.
— Выходит,— произнесла Матушка,— в твоей мастерской никчемным натюрмортам, цветам и богам с богинями хватает места, а троим забытым людям — нет?
Они долго молчали.
— Не хочешь держать их в мастерской — неси сюда,— неожиданно предложила Матушка, которая одно время резко возражала против того, чтобы украсить гирляндой фотографию покойного мужа. Зачем ставить пределы памяти? Вместе с тем она не была упрямой и спустя год разрешила поставить в доме его фотографию, сказав: «Может, и впрямь недостаточно хранить дорогой образ в душе? Пусть присутствует во плоти».
Гандагар склонялся к тому, чтобы оставить невостребованные фотографии в мастерской. Но его беспокоил вопрос о праве собственности. Законно ли вывесить их на витрине? Мало ли кому они попадутся на глаза.
— С чего ты взял, что эти люди умерли? — спросила Матушка.— Они еще могут прийти за своими фотографиями.
На следующий день в мастерской Гандагар хорошенько почистил все три рамки, протер стекла, заменил ржавые гвозди и выставил осиротевшие фотографии на всеобщее обозрение. Он надеялся, что кто-нибудь из прохожих узнает в них своих близких. Или они просто привлекут чье-нибудь внимание и обретут пристанище.
Вики придерживался другого мнения.
— Зачем выставлять изображения покойников?
Гандагар отреагировал так же, как Матушка.
— С чего ты взял, что эти люди умерли? Может, они еще явятся за своими портретами.
Вики покатился со смеху.

* * *

Прошло несколько дней. Несмотря на слепящее солнце, ветер и пыль, люди, изображенные на трех забытых фотографиях, стоически обозревали улицу. Между ними явно существовала некая связь! Посетители поглядывали на них с интересом. Один даже спросил Гандагара:
— Это ваши родственники? Они так давно висят.
Он поспешил откреститься: «Что вы, ни в коем случае!» — и сам потом удивился своей горячности.
Однажды в мастерскую заглянул приятель Вики, Бандья из театрального общества. Его взгляд, рассеянно блуждая по сторонам, натолкнулся на три фотопортрета.
— Ого! — воскликнул он.— Как раз то, что нужно для сцены: большие, четкие! Их можно будет разглядеть даже с балкона. Труппы давно осаждают меня просьбами о чем- то подобном. Ни одна современная пьеса не обходится без портретов покойных родителей героев. Можно, я их возьму?
К тому времени фотографии уже довольно давно красовались на витрине; Гандагар стал относиться к ним гораздо спокойнее. Может, в театре они окажутся на месте?
— Я заплачу,— пообещал Бандья.
— Об этом не беспокойтесь. Можете забрать фотографии, но с условием. Если за ними придут, вы сразу же их вернете.
— Ну разумеется,— с чувством заверил Бандья.
Вики стал заворачивать фотографии в бумагу. Теперь мужчина и женщина оказались лицом к лицу. Что-то заставило Гандагара окликнуть уходящего Бандью:
— Минуточку!
Театральный агент замер на пороге.
— Нет, ничего.
Вечером, собравшись с духом, он рассказал обо всем Матушке.
— Знаешь, на сцене им будет не хуже, чем в мастерской,— уверенно заявила она.— И потом, почему должен страдать твой бизнес? Тебе следует брать задаток — тогда невостребованных фотографий станет меньше.
И она как-то странно рассмеялась. Размышляя над тем, что значит этот смех, Гандагар одновременно пытался представить, какое употребление Бандья нашел фотографиям. Где они теперь? В какой пьесе изображают покойных родителей? И чьих?
Ночью ему приснились тысячи фотографий, сваленных в огромную кучу на городской площади. Кто-то поднес к ней спичку. Вспыхнуло пламя, но оно оказалось бессильным перед цветами на сари женщины и вздувшимися венами на лбу старика. Гандагар вздрогнул, проснулся и сел на кровати, обливаясь потом.
Матушка сидела у плиты, опуская сухие растения в кастрюлю с кипящей водой. Тускло мерцала лампа.

* * *

Утром в разных кварталах города вспыхнули столкновения между общинами. Лидеры обеих общин призвали своих сторонников к поджогам и грабежам, а сами уютно устроились перед телевизорами, чтобы смотреть телевизионные репортажи и злорадствовать по поводу числа убитых. Те, кто имел крышу над головой, старались не выходить на улицу. Основными жертвами насилия стали бездомные. Сначала они боялись даже ответить, как их зовут, однако весьма быстро научились одним мастерским ударом выбивать из чужаков дух.
В больницах парикмахеры, распространяя запах спирта, сидели и ждали своей очереди подстричь пациента наголо перед операцией. В морге скопилась куча неопознанных трупов. В палатах от вновь поступивших больных требовали назвать свое имя, а дальше неизбежно всплывали адрес, кастовая и религиозная принадлежность. И все повторялось сначала: бегство... нож в спину... Уважаемые граждане осторожно наводили справки о своих мертвецах по телефону. На улицах давно уже никто не смеялся. Люди избегали встречаться взглядами. В школах царила не менее гнетущая атмосфера, чем в больницах. По ночным улицам со скрежетом носились санитарные машины. Все больничные палаты были переполнены. Родственникам приходилось раньше срока забирать раненых домой.
Медленно, с опаской открывались витрины магазинов и мастерских. Гандагар не знал, что делать. На пригородных станциях вывешивали сводки из городских больниц. Перед ними собирались толпы. Кто знает, что они искали. Только Матушка всегда оставалась самой собой. Наполнив одну флягу бальзамом амрутабалли, а другую — канджи, она без устали обходила палаты.

* * *

Однажды, еще во времена комендантского часа, в мастерскую заглянул юноша. Вежливо поздоровался и сказал:
— Мне нужна ваша помощь.
Гандагар приготовился выслушать долгий, путаный рассказ о том, как парень лишился во время столкновений всего нажитого, но его предположение не подтвердилось. История молодого человека оказалась весьма простой. Он был сирота, дитя большого города. В сердце столицы он впервые открыл глаза, там же вырос, не зная ни отца, ни матери. Но он рано почувствовал пульс города и сверял свой будничный ритм с движением стрелок на башенных часах. В настоящее время он работал рикшей. Он полюбил красивую девушку и посватался, даже подарил ей «Мангаласутру» в золотом переплете. Купил крохотную квартирку с водопроводом в Субхаш-Нагаре.
— Моя невеста поставила одно условие. Она знает, что я безродный, но сказала своим родителям, что мои мама и папа умерли. Иначе они ни за что не согласились бы на наш брак. Поэтому мне срочно нужны фотографии немолодых мужчины и женщины, которые я мог бы предъявить ее родителям, когда они придут посмотреть, как я живу.
Он обещал беречь фотографии как зеницу ока, даже изъявил желание оставить их у себя насовсем.
— Пришел бы ты всего неделю назад, мы бы запросто решили твою проблему. Эх! — сокрушался Гандагар, заламывая руки.— Однако постой! — И он кликнул Вики: — Те фотографии, что ты отдал Бандье,— нельзя ли их вернуть назад?
— Это каким же образом? Откуда мне знать, в каком они теперь театре? Проще спросить в другой такой же мастерской, к западу от станции. Может, у них найдется что- нибудь подходящее?
Гандагар тотчас повел молодого человека по мосту на другую сторону железнодорожных путей. Но владелец мастерской заартачился.
— Не до того мне сейчас, приятель. Неспокойное время, по улицам гуляет смерть. Пиковый сезон для нашей профессии. Представляете, сколько понадобится рамок в ближайшие пару месяцев? Когда мне разбирать невостребованные фотографии?
Гандагар пожалел о той поспешности, с которой удовлетворил просьбу Бандьи. А паренек продолжал уламывать его коллегу:
— Я буду обращаться с фотографиями крайне бережно. Церемония свершится в их уважаемом присутствии. Мы воздадим им всевозможные почести.
Внезапно Гандагар вспомнил еще об одном источнике. Он чуть ли не бегом вернулся на восточную сторону и заглянул в фотостудию на первом этаже дома рядом с овощным рынком. Однако фотограф его даже не дослушал.
— Как это одолжить негативы? А если заказчики возбудят против меня дело о моральном ущербе?
— Уверяю вас, сэр,— молил его незадачливый жених,— мы будем показывать эти фотографии в исключительных случаях. Никто не пострадает.
Но фотограф был непреклонен.
Вернувшись к себе в мастерскую, Гандагар сказал юноше:
— Зайди-ка ты завтра. Что-нибудь придумаем.
Он закрыл мастерскую до наступления темноты и отправился домой. На улице небольшими группами стояли торговцы и владельцы мастерских, бурно обсуждая вечерние новости. Все толковали об одном пациенте из судебного госпиталя. Неделю он пролежал в коме, а когда очнулся, оказалось, что ничего не помнит.
Гандагар купил газету с фотографиями больного номер 2132 на две колонки.
Дома Матушка наполняла два больших кувшина чудодейственным зельем.
— Если придут за одеждой для пострадавших, давай только хорошее. Например, свадебный костюм твоего отца — он в отличном состоянии. Пригодится в холодную погоду. А вон там возьмешь мои сари.
В эту ночь она так и не вернулась домой.
Гандагар разбирал отцовскую одежду и думал: скорей бы утро!
Когда ему наконец удалось уснуть, он увидел себя входящим в туннель, который вел к судебному госпиталю. Желтое здание имело зловещий вид, словно в нем водились привидения. На запыленной траве, как тюки, валялись больные. На доске объявлений белели списки. Перед доской толпились люди. И никто не собирался расходиться по палатам.
В списках были указаны номер, имя и возраст пострадавшего. Только напротив номера 2132 был сделан прочерк.
Гандагар поднялся по лестнице и вошел в палату с мраморным полом. В дальнем конце стояла кровать с номером 2132. Пустая.
Видя, как он стоит в растерянности, к нему подошла медсестра в накрахмаленном халате.
— Вам нужен номер 2132? Странный случай, правда? Тринадцать ножевых ран, три перелома, трещина черепа. Прежде чем его доставили сюда, он два часа истекал кровью. Но ему повезло. В последний момент эту жизнь удалось спасти. К сожалению, он утратил память. Имя, семья, возраст, кастовая, религиозная принадлежность — ничего не помнит. У нас нет свободных коек для новых больных, поэтому заведующий его выписал.
— Так его уже нет? — дрожащим голосом спросил Гандагар.
— Э... Смотрите! — сестра указала в направлении ванной.
Там стояла Матушка, поддерживая высокого, очень худого — кожа да кости — мужчину. Они приблизились к кровати. Матушка заботливо помогла мужчине сесть. Под отросшей щетиной на голове виднелись шрамы. В глазах отражалась только мертвящая белизна больничных стен. Матушка стояла рядом, ласково гладя его по голове и приговаривая:
— Пойдем, дитя мое. Пойдем домой.

* * *

Гандагар резко сел на кровати. За окном все еще стояла ночь. Больше всего на свете ему хотелось скорее увидеть вчерашнего парня. Чуть ли не с первыми лучами солнца он бросился в мастерскую. Юноша уже дожидался его.
Гандагар открыл дверь, залез на табуретку, снял фотографию своего отца, завернул в газету и протянул парню.
— Вот, возьми.
Он хотел что-то добавить, но вовремя остановился.
Юноша лихорадочно подбирал слова.
— Главное, сэр, иметь фотографию отца. Всем и так ясно, что без матери не обошлось.
Он взял обе руки Гандагара в свои, с минуту молча смотрел на него, а затем вышел на улицу и смешался с толпой.
ПЕРЕВОД В. НОЗДРИНОЙ

Полная версия доступна в Pdf-формате (193.5k)