Джон Мастерс
Ночь над Бенгалией
(Ночные гонцы)

    Глава 16

     Садилось солнце. По багровому низкому небу плыли клочья облаков - зеленые, золотые, синие, шафрановые. Жара спадала, в застывшем воздухе стояла пыльная взвесь. Песчаная буря прошла югом, но угроза ее продолжала висеть в черном наэлектризованном сумраке. И тогда прозвучали эта весть, весть без смысла, просто немое проклятье и предостережение: "Ночь настает". Как огонь пожирает сухие листья, так эта весть пробежала по долинам, перелетела через реки и промчалась сквозь джунгли. Женщина проскользнула по городской стене и шепнула ее соседке. Две повозки встретились в поле, и один погонщик буйволов крикнул о ней другому. К закату она достигла всех сипайских казарм в округе, и к воскресному утру 1857 года распространилась повсюду, и снова, и снова, и снова переходила из уст в уста. Заслышав весть, люди торопились по домам, чтобы задвинуть засов и затаиться в темноте. Кто знает, кому эта ночь уготовила гибель - может быть, им самим. Одни молились, другие пожимали плечами, а кое-кто торопился скрыться.

     У Шиварао Бхолкара, девана Кишанпура, на руках была дама пик, но он пошел с бубнового короля. Внезапно он сказал:

     - Мне надоело играть. Ночь настает.

     Притви Чанд ухмыльнулся:

     - Ночь для чего, Светлейший?

     Он начал мурлыкать пуштунскую любовную песенку, ту, что называется "Раненое сердце" и начинается со слов: "За рекой живет мой мальчик, Словно персик - зад его...". Деван швырнул карты ему в лицо, и он замолчал. Деван вскочил на ноги, подошел к свету и, глядя на Притви сверху вниз, сказал:

     - Ночь настает. Ты что, вправду не знаешь? Тогда мы преуспели больше, чем рассчитывали. Я тебе объясню. Сегодня ночью погибнут все англичане, все до единого. Сипаи взбунтуются и перебьют их. Завтра мы напомним всем, что такое Кишанпур - и тебе тоже, раз уж ты забыл! - всем напомним, что значит это имя! С завтрашнего дня никто не посмеет глумиться надо мной у меня за спиной. Может, я и не молюсь ночи напролет, может, я и не думаю о своей матери каждую минуту и каждую ночь, но об этой ночи я молился. О Боги, дайте мне силы заснуть!

     Полные щеки Притви Чанда затряслись, с лица исчезло озадаченное выражение. Он дрожал от головы до пят и повторял сдавленным голосом:

     - Все до единого? И женщины, и дети? И капитан Сэвидж? Убиты под покровом ночи? Индия, о Индия!

     Деван ответил:

     - Сегодня я еще понимаю твои чувства. Завтра перестану.

     Он неторопливо вышел из комнаты. Притви Чанд упал лицом в раскиданные карты и разрыдался.

     Серебряный гуру ждал до тех пор, пока спускавшиеся к реке ступени его по правую руку не растворились в темноте. Вокруг пипала никого не было, и никто не ехал и не шел по Хребту. Все замерло. В неподвижном воздухе разносились звуки романса "Мне подари лишь взгляд один", который распевали гости Кавершемов в военном городке, вверх по дороге. Гуру встал, взял свою плошку, и, глядя прямо перед собой, пошел полями на восток.

     В своей жалкой лачуге плотник Пиру зажег лампу. Он двигался очень осторожно, и дважды нагибался к закопченному до черноты оконцу в задней стене. Он снял изношенные форменные штаны и надел грязную набедренную повязку. Обнажились очень длинные и очень тощие ноги. За повязку он запихнул большой, почти трехфутовый черный шелковый платок, так что наружу торчал только кончик, потом вытащил из-под кровати деревянный ящик, отпер его, и достал хорошо смазанный и начищенный до блеска топорик на прямой двухфутовой рукоятке. Он положил руку на засов, и тотчас съежился и превратился в другого человека, того, которого все знали и никто не замечал. Этот другой открыл дверь, шаркающей походкой пересек плац, вышел к Хребту и, глядя прямо перед собой, пошел полями на восток.

     В десять часов вечера весть достигла слуха Мехнат Рама, отставного субадар-майора Бенгальской туземной пехоты. Ему было девяносто три года, и он лежал на койке в своем доме, стоявшем у дороги на Кишанпур. На смуглой, блестящей, тонкой, как папиросная бумага, коже четко проступали узлы сухожилий; на нем не было ничего, кроме ситцевых подштанников. Из города пришел запоздалый путник и шепнул весть внучке старика. Пятидесятилетняя женщина вместе с мужем возделывала землю, которую рассчитывала унаследовать. Субадар-майор не спал и услышал шепот. Он лежал, стараясь сосредоточиться, но каждые десять-пятнадцать секунд мысли куда-то разбегались: коровы... зерно для зимнего сева... масло для погребального костра... низенький сахиб, с которым они поделили горсть обжаренной чечевицы, под брешью в стенах Туркхипура. Славная была ночка! Как его звали, этого прапорщика? Эшмит, Эшмут, Эшмайт - как-то так... Настает ночь. Он поднялся и ощупью натянул на себя ветхий алый мундир. Форменные брюки давно истлели, но на худой конец сойдут и белые подштанники. Жалко, что нет сапог - только шлепанцы с загнутыми носами. На стене, под гравюрой, изображавшей лорда Лейка, висела сабля. Когда он уходил в отставку, ему вручил ее один из сахибов его полка. Такой высокий, тощий... Позабыл, как его звали. Настает ночь, их ждет настоящее дело... Что стряслось с черным быком - кажется, его укусил шакал? О Боги, ему сейчас не до этого! Когда сахибы уведут молодых сипаев, кто-то должен будет охранять склады и женщин с детьми. Никто и не вспомнит про его низкую касту... Деньги, деньги жрецам, а то они не сожгут его тело как подобает... Он отпихнул руку внучки:

     - Ты, дура, оставайся здесь с бабой, которую зовешь своим мужем, и охраняй мой дом. Нынче ночью понадобятся мужчины!

     Он заторопился через поля на запад, к Бховани. Кто знает, может за дорогой уже следят лалкотские всадники, а то и кишанпурские собаки. Самое время их хорошенько проучить! Он знал поля как свои костлявые пять пальцев. Ему было хорошо. Шолингор, Бхартпур, мрачное величие Гвалиора... Лорд Лейк, Куддалор и его двадцать четвертый полк, солдаты, смуглые и белые, сражаются плечом к плечу, кипит молодая кровь, текут огненные реки, и ракеты взлетают над бруствером.

     Весть пришла в казармы. Только один-два человека в каждой роте знали, что здесь, в казармах, она и прозвучала впервые. Сипаи столпились в темноте; огни были потушены или пригашены, окна завешены мешковиной. Воздух был неподвижен, и жара доходила до 105 градусов. Сипаи обливались потом и перешептывались:

     - Что случилось? Что случилось?

     В пропитанной страхом духоте все были равны. В раскаленной темноте казарм не всегда было понятно, кто обращается к ним и берется им приказывать, но в каждой кучке находились такие люди, как джемадар Пир Бакш из Шестьдесят второго полка и наик Парасийя из Тринадцатого. У них были напряженные, настойчивые голоса, и страх сипаев понемногу превращался в ужас.

     - Ночь настает. Настает ночь и Шива - или Аллах - насылает обещанную погибель. Серебряный гуру сказал: "Неотвратим Божий гнев и настигнет он грешников". Кто эти грешники? Мы. Мы не защитили наших богов. Мы терпели, пока англичане вешали брахманов, обирали князей, оскверняли храмы. Мы помогали им, а теперь мы им больше не нужны, и они собираются уничтожить нас. Уничтожить, потому что только мы можем защитить тех богов, которых они так презирают. Мы намекали вам, мы предупреждали вас, но вы не желали верить. А они уже начали! Да, они уже начали! Прошлой ночью они разоружили наших братьев в Гондваре. Английские солдаты привязали их к дулам пушек, и английские пушки разорвали их в клочья. Потому и раздались эти слова. Через Хребет везут пушки, и английские солдаты идут по наши души.

     Сипаи подталкивали друг друга и бормотали:

     - С ума можно сойти в этой духоте! Я не верю! Госс-сахиб? Сэвидж-сахиб? Кавершем-сахиб: Хотят нас убить!

     - Это правда, говорю я вам! Шаг за шагом они втаптывают нас в грязь. Они отправят нас за Черную воду, они отберут у нас все наши права, как отняли полевые надбавки. Тот, кто не поверит, умрет. Мы все умрем, умрем оскверненными. Помни Мангала Панди! Они солгали - смазка для патронов была нечистой, мы все знаем это. Они убили Мангала Панди, они охотятся за его друзьями. На гауптвахте Восемьдесят восьмого полка сидят двое наших братьев. Когда придут пушки, их убьют, а нас выгонят в поля и расстреляют в упор. Разве не было вам знамений? Убивай или убьют тебя. Вы ждете, пока вас зашьют в свиные шкуры и станут плевать в вас? Убивай или убьют тебя. Всю ночь через Хребет погоняют коней, везут пушки. Разве не было вам знамений? Чапатти делят на пять кусков - пятый месяц. Чапатти делят на десять кусков - десятый день. Три куска мяса, на каждом кожа выскоблена добела: большой кусок сахибу, средний - мем-сахиб, маленький - их ребенку. Десятого мая убейте всех, у кого белая кожа, или они убьют нас!

     - Мне придется умереть, умереть оскверненным, умереть смертью неприкасаемого, навеки утратив надежду. Я стою в духоте час за часом, я лишаюсь рассудка, я обливаюсь потом, дрожу, сотни белков сверкают во тьме и мы скрежещем зубами. Через Хребет погоняют коней, везут пушки. Прочь, прочь, скорее прочь отсюда!

     - Хозяева - мы! Вспомните, как они привели нас в афганские снега, как мы гибли там. Вспомните битву при Чаллинвалла! Они не боги. Надо собрать их в одном месте. Мы подожжем здание суда, выманим их на площадь и перебьем. Остальных прикончим прямо в бунгало. Убивайте тех, кого не знаете, чтобы жалость не остановила вашу руку. Пожалеешь - умрешь! Помни Мангала Панди! У нас тоже есть жены и дети. Кто не с нами, тот против нас. Разбирайте оружие и бегом, бегом к зданию суда! Ты сюда. Пойдешь со мной. Ты к суду, вы к этому бунгало, вы - к тому. Помни Мангала Панди! Это наш клич, ждите его - "Помни Мангала Панди!"

     В полночь Родни очнулся от некрепкого сна. Боясь песчаной бури, они решили спать в доме. Через открытое окно он видел замерший, залитый лунным светом сад. Только у дальней стены чуть колыхались листья двух пипалов, и на газоне и клумбах шевелились их тени. Очертания мебели расплывались в колеблющемся свете.

     Рядом с ним под простыней спала Джоанна. Рот ее был приоткрыт, и золотистые волосы разметались по подушке сияющим ореолом. Лунный свет отражался в белизне стен и потолка, и в этом белом мерцании на лице Джоанны стерлись складочки жалости к себе, и смягчились недовольно надутые губы. С ним рядом лежал призрак женщины, далекий от всех земных страстей. Она глубоко вздохнула, и груди под простыней приподнялись. Эта спящая женщина была его женой перед Богом и людьми, матерью его сына, и он не любил ее.

     Он сел, нашарил ногами шлепанцы, потянулся к стоявшему на столе глиняному кувшину, и налил себе холодной воды. Как бы Робин не проснулся! В лунные ночи, лежа в кроватке, мальчик мог часами не сводить глаз со стен или деревьев в саду.

     Родни осторожно прошел в соседнюю комнату. На низкой кровати, закутав голову в сари, спала айя. Он посмотрел на бесформенный белый комок; она не пошевелится, даже если крыша загорится у нее над головой. Улыбаясь, он склонился над детской кроваткой. Широко распахнутые, все еще младенчески огромные глаза сына на краткий миг встретились с его глазами, и Робин стал снова смотреть в потолок, улыбаясь каким-то своим мыслям. Отец поцеловал его, и он тут же закрыл глаза.

     Родни вернулся в большую спальню и лег. По спине и между бедер ползли капли пота. Свет луны - не ясный и холодный, а живой и сильный - делал ее похожей на ночное солнце. На утреннике Робин вел себя примерно. Его впервые вывели на люди, и, слава Богу, в этой суматохе он не перевозбудился и не начал капризничать. Зато, возвращаясь с ним домой верхом, Робин устроил себе настоящий триумф: подпрыгивал в седле, хохотал, кричал что-то на хинди знакомым сипаям, проходившим мимо. Обычно они, ухмыляясь, шутливо отдавали мальчику честь, прибавляя: "Салам, будда-сахиб!" Но не в этот раз: В этот раз они замирали в стойке по всем правилам, отдавая честь Родни. "Будда" - старый. Иногда мальчик вел себя как крохотный старичок, и Рамбир за его озабоченный и нахмуренный вид еще в младенчестве прозвал его "будда-сахибом".

     Внезапно он до боли ощутил бессмысленную пустоту любви. Его сыну было два года, и его пепельные кудри светились на солнце. Если бы можно было навеки удержать этот свет, удержать сияние его глаз, если бы он мог жить вечно, и всегда оставаться маленьким мальчиком, скачущим на отцовской лошади под защитой отцовской руки:

     Горячая простыня липла к телу, сон никак не шел. Он лежал неподвижно, позволив мыслям течь самим по себе. Вечером, когда он упомянул, что Кэролайн Лэнгфорд покидает Бховани, Джоанна заметила:

     - Ну, конечно, она поняла, что ей не заполучить ни де Форреста, ни тебя.

     Когда он спросил ее, что она имеет в виду, она ответила:

     - Ты что, не видел, какими глазами она смотрела на тебя с Робином? Ревнивая мерзавка!

     Он опять попытался вспомнить лицо девушки; выражение было пугающе странным: Казалось, она подавляла боль, но, Господи, при чем тут ревность! Интересно, какое у нее тело? Есть ли бедра? У него перехватило дыхание, он повернулся и скомкал в руках простыню. Господи Боже, за что наказал Ты шипом во плоти?

     Он посмотрел в окно. Сад изнывал в лунном сиянии. Кроме дыхания Джоанны, до него не доносилось ни звука, но ночь беззвучно пульсировала, и листья на деревьях колыхались. Он закрыл глаза.

     Джоанна... Она не ангел, но и он то же. Он верил в Вечного Судию и старался жить, как подобает мужчине. Она называла его легкомысленным и со слезами уверяла, что у него ветер в голове, и он никогда ничего не добьется в жизни. Он никогда не сможет дать ей того, чего ее учили ждать от мужа. А она - ему.

     В шестидесятом или шестьдесят первом Робина придется отправить домой, в Англию. Мать Джоанны живет неподалеку от Белхэма, и в ее доме для него найдется комната. Робин сможет выдержать в Индии еще года три, не больше. Он и так бледноват. На будущий год Джоанна с Робином могли бы провести сухой сезон в Симле или... как называется то местечко, о котором рассказывал Макс Белл? Алмора, кажется. Это обошлось бы гораздо дешевле. В шестидесятом году подходит срок его отпуска, и, если ему удастся занять еще денег, или он все же перейдет в штаб, он возьмет их с собой в Англию и вернется в Индию один. В шестидесятом будет тринадцать лет, как он в Индии. Отец прослужил сорок четыре года и умер, выгорев дотла. Сорок четыре года: Слишком долго: Несколько раз отец мог получить отпуск, но наверно, сорок четыре года проносятся как единый миг, когда ведешь крестовый поход против тугов. Наверно, когда ты думаешь только о своей цели, для тебя больше ничего не существует, огонь в душе не гаснет и ты счастлив. "Милорды, леди и джентльмены! Перед вами - полковник Вильям Сэвидж, уничтоживший секту тугов! И его сын - Родни Сэвидж, мастер совать нос в кишанпурские дела!" Он усмехнулся про себя.

     Захотелось спать. Завтра, десятого, в его роте давно ожидаемый праздник, на который он получил приглашение от сипаев и туземных офицеров. Есть вместе с ними он не мог - запрещали законы касты; они даже друг с другом вместе не ели. Он подойдет попозже, посмотреть на любительские фокусы и послушать байки. Они закурят скрученные из листьев сигареты, а кое-кто и кальян, и начнут разговор о скоте и видах на урожай. Все праздники в казармах похожи друг на друга. Он заранее предвкушал, как будет сидеть на твердом стуле по правую руку субадара Нараяна, слушать и степенно кивать. Сипаи, до отвала наевшись чечевицы и чапатти, будут исполнены благодушия. Его денщик, Рамбир, который и мухи не обидит, опять расскажет, как при Чиллинвалла голыми руками задушил огромного канонира-сикха, и все будут хохотать, потому что для них нет ничего лучше хорошей старой шутки. Нараян станет вспоминать афганскую кампанию тридцать второго года, когда он был зеленым хавилдаром, и как в сорок втором году заносило снегом северо-западные перевалы, и что он сказал генералу Нэпиру, и что сказал его отец генералу Уэлсли, и как его дед, сражаясь против англичан при Плесси, потерял руку. 23 июня 1857 года при Плесси Клайв - и Джонатан Сэвидж вместе с ним - положили начало империи. С тех пор прошло почти ровно сто лет.

     Господи, какая духота! Воздух больше не был неподвижным. Ночь ожила. На газоне переплетались багровые тени...

     ... Багровые тени ползли по стенам. Он встрепенулся, как будто на него плеснули ледяной водой, и прищурил глаза. С новым вниманием он осмотрел комнату и перевел взгляд на потолок. Пол, стены, холст потолка - на всем лежал алый отблеск. На кровать с белым холмиком тела Джоанны наплывали красные волны, то темные, то светлые. Тяжелая мебель, казалось, пришла в движение. Еще несколько мгновений он, напрягшись, смотрел на извивающиеся, переплетающиеся тени. Луна исчезла, в темном небе стояло алое зарево.

     Он вскочил с кровати, натянул брюки и сапоги, и с рубашкой в руке выбежал на веранду.

     Густые кроны стоявших у ограды пипалов заслоняли пыльную дорогу, по которой бежали люди. Постепенно в шуме проступали отдельные звуки: шлепали босые ноги, топали армейские башмаки, звякала и звенела, ударяясь о камни, сталь, стучали конские копыта. Люди бежали в потемках размеренно, в полном молчании - они знали, куда бежать. Никто ничего не выкрикивал, никого не окликал, даже не откашливался. От едкого запаха дыма у Родни защекотало в носу.

     В зареве над крышами спящих под деревьями бунгало проступил тяжелый темный силуэт офицерского собрания Восемьдесят восьмого полка. Горело где-то за ним, в районе суда и тюрьмы.

     Его беспокойство ослабло. Все знали, что надо делать в случае пожара. Странно только, что он не слышал, как трубили пожарную тревогу. Караулка восемьдесят Восьмого полка стояла на склоне Хребта, напротив здания суда. Надо идти; и лучше пешком - лошадь на пожаре только помеха. Он вбежал в спальню и потряс Джоанну за плечо. Часы на ночном столике показывали половину четвертого. Начиналось утро десятого мая 1857 года.

     Джоанна недовольно зашевелились и села, бормоча:

     - Что... что случилось?

     - Пожар. Я думаю, горит суд. Я должен идти.

     - А нам ничего не грозит? Почему ты уходишь?

     - Нет, ничего. Я на этой неделе дежурю по гарнизону, ты же знаешь.

     Она, только наполовину проснувшись, капризно сказала:

     - Ладно... возвращайся скорей... Не люблю, когда ... одна с черно... с туземцами... Робин просне... испугается...

     Он отрезал:

     - Задерни шторы у Робина в спальне. Разбуди айю и скажи ей, в чем дело. Мне надо бежать.

     У двери он оглянулся. Ее лицо розовым пятном мерцало в багровом свете. Он знал, что она и не подумает встать. Когда он вышел, она потерла глаза, нахмурилась, вздохнула и опустила голову на подушку.

     Языки пламени лизали небо за офицерским собранием. Бугенвиллии на веранде плавали в алом мареве. В саду эхом отдавались треск и бормотание огня. Теперь он слышал далекие голоса: перекликались повсюду, и в городе, и в военном городке. Справа, по направлению в Деканскому хребту, прозвенели лошадиные подковы - кто-то несся во весь опор. Порыв раскаленного ветра раскачал листья и цветы и опалил ему шею. Ветер, лошади, люди - все торопились на пожар.

     От множества бегущих ног над дорогой стояло такое густое облако пыли, что в пяти ярдах ничего не было видно. В основном ему попадались спешившиеся кавалеристы Шестидесятого полка, но кое-кто был из Восемьдесят восьмого, а кое-кто - из его собственного. Он мимолетно удивился, что они бегут с севера: казармы Тринадцатого полка находились на склоне Хребта, позади места пожара. Сипаи были застегнуты на все пуговицы, у всех на головах торчали кивера. Их потные лица, отливающие лиловым, то возникали из мглы, то снова растворялись в ней. Они бежали, высоко поднимая ноги, и все были при оружии: винтовки с примкнутыми штыками, пистолеты, сабли, карабины... Ни одна голова не повернулась в его сторону, но то один, то другой сипай, украдкой глянув на него, торопливо отводил глаза. По обе стороны дороги в тени деревьев дремали офицерские бунгало. Кое-где в них вспыхивал свет, и двигались тени.

     Здание суда в форме буквы "П" стояло у подножия Хребта, напротив караулки Восемьдесят восьмого полка. Перекладину образовывал сам суд, с юга под прямым углом к нему примыкала канцелярия, с севера - тюрьма. Канцелярия была уже полностью охвачена пламенем: огонь плясал по стенам и с ревом рвался сквозь остов крыши. К небу взлетали снопы искр. Дым валил столбом, и его медленно относило к северу. В воздухе стояла сладковатая гарь от изъеденного червями дерева и заплесневелой бумаги. Это горели служебные отчеты, сгорал многолетний кропотливый труд множества людей, слова, сказанные когда-то мертвыми пахарями, и планы, составленные мертвыми землемерами.

     В здании суда огонь только занялся. Оконные проемы светились, как глаза тигра, дым стлался по карнизам. Тюрьму огонь пока не задел. Языки пламени отбрасывали колеблющиеся тени на унылые стены и зарешеченные окна. Заключенных, конечно, уже вывели.

     С запада, где он стоял, Родни видел все как на ладони. Зрелище напоминало живые картины: пылают факелы, и стоят возбужденные зрители. Потому что сипаи и не пытались потушить пожар; многие и вовсе смотрели в другую сторону. Они сбивались в плотные кучки и о чем-то тихо переговаривались. Он выругался - да все они вооружены! Никто не прихватил ни лопаты, ни лома, ничего, что пригодилось бы на пожаре. Какой-то осел протрубил вместо пожарной боевую тревогу! Родни усмехнулся, вспомнив, что такое уже было три года назад. Восемьсот вооруженных до зубов сипаев бессмысленно толпились у горящего стога сена. Трубачу Бирендре Натху это припоминали до сих пор, и по сю пору называли Тревога-валла.

     На веранде караулки Восемьдесят восьмого полка желтыми язычками на багровом фоне тлели лампы. Караульные в полном боевом снаряжении сгрудились вместе и смотрели со склона вниз, в толпу. Часовые примкнули штыки, но стояли по стойке "вольно". Джемадар, командовавший караулом, ходил взад-вперед, то и дело притрагиваясь к эфесу сабли. Там временем появилось еще несколько английских офицеров. Они выкрикивали команды, пытаясь подчинить себе хотя бы ближайшую кучку сипаев. Все тщетно.

     Раздался хриплый рев. Сквозь лес киверов Родни разглядел, как вверх по склону проталкивается всадник с пятнистым лицом, в мундире нараспашку. Его уэлер закатывал глаза и мотал головой, пытаясь высвободиться. Гул толпы превратился в шелестящий шепот. Огонь затрещал еще громче.

     Булстрод, понукая коня, выкрикивал имена сипаев своего полка. Родни снова усмехнулся: и офицеры, и сипаи давно привыкли и искренне наслаждались зрелищем надрывающегося от гнева так, что казалось, его вот-вот хватит удар, полковника Карри.

     - Говинду Рам, бери своих людей, отправляйся за Хребет и жди приказа! Рудра, возьмешь двадцать человек, и за ведрами! Пира Лалл, ставь заграждение! Ты, хрен ослиный! Куда прешь? Где, черт бы его подрал, мистер Делламэн? Это его пожар.

     Налитыми кровью глазами полковник уставился на капитана Белла:

     - Белл, прикажи трубачу сигналить "Все по местам"! Почему джемадар, чертова задница, до сих пор этого не сделал?

     Сипаи то собирались вокруг туземных офицеров, то снова растворялись во все пребывающей толпе. То тут, то там на мгновение появлялся какой-то порядок, и тут же исчезал. Родни никогда не видел, чтобы сипаи вели себя так по-дурацки. Они крутили головами, как будто кого-то высматривая. В неровном свете мерцали их хмурые лица, и на этих лицах был страх. Перед ним были чужие люди, готтентоты, с которыми никак не удавалось найти общий язык. Терпение полковника Булстрода окончательно лопнуло. Он взревел, как слон, и стал хлестать плеткой по плечам солдат. Родни ворвался в кучку, стоявшую поблизости от него и рявкнул:

     - Назад, за Хребет!

     Тщетно. Первый раз в жизни он ударил сипая. Он ударил его кулаком в лицо, но тот словно не заметил, как никто не замечал плетки Булстрода.

     Толпа наводила жуть. Да еще этот огонь... Он глянул на здание суда, которое успело полностью охватить гудящее пламя, и внезапно подумал: неужели поджог? Дым относило в сторону, и над военным городком уже нависала черная туча, снизу окаймленная алым.

     За его спиной опять что-то прокричали по-английски. Он обернулся.

     Джеффри Хаттон-Данн пробирался сквозь толпу на пони для поло. Джеффри шатался в седле, слипшиеся пряди волос падали ему на лоб, вся рубашка была в грязных темных пятнах, монокль свободно болтался на ленте. Джеффри что-то говорил, но Родни никак не мог уловить смысл его слов. Лес киверов заколыхался; над ним белая рубашка - спина тоже в пятнах - приближалась к алому мундиру Булстрода.

     В двадцати ярдах от Родни часовой, стоявший на левом конце веранды, поднял винтовку. Толпа следила за ним испуганными, блуждающими глазами, следили все - кроме Хаттон-Данна и продолжавшего надрываться полковника.

     Остальные караульные на высокой веранде тоже смотрели на часового. Он прицелился, мгновение помедлил и спустил курок. Плечи дернулись от отдачи. При свете пожара оранжевая вспышка выстрела была почти незаметна. Над дулом завился пороховой дымок. На рубашке Джеффри, в центре живота, расплылось еще одно пятно. Джеффри, не выпуская поводья, повалился длинным телом на спину пони, и его светлые волосы смешались с гривой. Часовой быстро и уверенно перезарядил винтовку. Родни тупо наблюдал. Патроны нового образца действительно весьма эффективны. Часовой снова прицелился, мгновение помедлил и спустил курок. Родни не мог сдвинуться с места. Никто не мог сдвинуться с места, даже люди, стоявшие на линии огня.

     Джеффри головой вперед падал в толпу. Родни успел увидеть его лицо. Умирая, он все еще пытался что-то сказать, и не мог. Пони рвался и ржал, к нему тянулись сотни рук. Они стаскивали Джеффри... да нет же, хотели помешать ему рухнуть на землю. Родни яростно потряс головой. Сердце бешено стучало, перед глазами были только широко открытые рты, только разинутые красные глотки. Отдельные выкрики утонули в согласном вое.

     Яркая вспышка привлекла его внимание - это занялась крыша тюрьмы. При свете пылавшей напротив канцелярии он увидел, что в окнах торчат лица, и сквозь решетку тянутся руки. Заключенных так и не вывели. Он обернулся.

     Полковник Булстрод так осадил своего коня, что тот присел на задние ноги. Он выхватил у кого-то кавалерийскую саблю, пригнулся и поскакал на часового. Родни поймал себя на том, что одобрительно кивает. В уставе было предусмотрено все, каждый знал, что должен делать. И полковник знал, и теперь он делал это.

     "Когда вооруженный сипай начинает буйствовать, его действия следует немедленно пресечь, застрелив или зарубив его, дабы его безумие на заразило остальных".

     Джемадар и караульные тоже знали устав. Но, видимо, в присутствии безумца другие индусы теряют всякое соображение. Безумие заразительно и кто знает, не таится ли оно за этими лишенными выражения лицами.

     Булстрод заставил своего уэлера взбираться по ступеням. Лысая голова его сияла, на шее напряглись жилы. Сумасшедший держал винтовку над головой обеими руками, и даже не пытался защититься. Он кричал:

     - Помни Мангала Панди! Помни! Помни!

     Булстрод откинулся назад, вытянув руку с саблей. На спине алого мундира полопались швы. На верхней ступени уэлер споткнулся, и все двадцать стоунов веса перешли в силу удара. Булстрод вслед за саблей рухнул на каменные плиты. Здание затряслось. Удар пришелся по шее часового, прямо над высоким воротником. Крик захлебнулся и перешел в визгливый свист. Голова отскочила, несколько раз подпрыгнула по полу и упала в толпу с высоты в двадцать футов. Из шеи ударил фонтан крови. Звякнула винтовка, подогнулись колени, туловище скорчилось и покатилось по длинной лестнице.

     Кто такой Мангал Панди? Недавно Родни слышал это имя. Речь шла о Барракпуре: сипай Тридцать четвертого полка сошел с ума и убил офицера. Это было как-то связано со смазкой для патронов. Бедняга часовой так долго думал об этом, что сошел с ума. Их караульные вели себя не лучше, чем караульные в Тридцать четвертом полку. А в тюрьме сидели два сипая за отказ пользоваться новыми патронами: Он тревожно огляделся. Собрать бы хоть несколько человек из Тринадцатого полка, тогда он будет готов ко всему.

     Булстрод ухватился за колонну, с трудом поднялся на ноги и свирепо уставился на джемадара. Ропот толпы усилился, люди раскачивались, как колосья на ветру. Стояла испепеляющая жара; здесь, рядом с пожаром, было не меньше 130 градусов. Огонь внезапно словно пробудился. Пламя взвыло, его языки взвились на крышу тюрьмы и устремились к небу. Хором завопили заключенные. Родни вспомнил тянущиеся руки, собрался, решительно протолкался через толпу и бросился к тюрьме.

     Его обдало волной жара, обожгло лицо, опалило усы и брови. Он втянул в себя раскаленный, пахнущий горелым волосом воздух и прищурился - дым ел глаза. Он бежал, зная, что за ним, зажмурившись, бегут еще двое, положив руки ему на плечи. За ним в огонь отправились сипаи в темно-зеленых мундирах Тринадцатого полка. Он скосил глаза: неразлучные Рамдасс и Харисингх.

     Он шарил по стене в поисках ключей. Со стропил срывались искры, в лицо бил огонь, от дыма нечем было дышать. На дальнем конце он нашел и сдернул с гвоздя раскаленную связку. Руку словно полоснуло ножом. Он стал совать ключ за ключом в замок той камеры, которая была ближе других к зданию суда, пока Рамдасс и Харисингх сбивали ржавые засовы. Наконец ключ подошел, и они, заходясь в кашле, налегли на дверь. Она распахнулась, и наружу вывалились пять полуголых людей. Родни на горящих ногах перебежал к следующей камере. На этот раз ключ подошел быстрее. Еще четверо. Следующая...

     Крыша суда обрушилась. Их окружило море ревущего огня и на секунду поглотило, но они уже добрались до последней камеры. Ни один ключ не подходил. Они, как безумные, заколотили в дверь кулаками. Изнутри к решетке прижимались воющие лица. Рамдасс приложил винтовку к замочной скважине и выстрелил. Из камеры вырвалась дюжина оборванных чучел: бандиты и убийцы, все в ручных и ножных кандалах.

     На Хребте, вдыхая вдруг ставший прохладным воздух, Родни набрел на туземного кавалерийского офицера и узнал Пир Бакша. Он велел ему собрать преступников и взять их под охрану. Пир Бакш отдал честь и не двинулся с места. Голова у Родни кружилась. Он опять сердито прохрипел приказ. Его никто не слушал. Джемадар Пир Бакш и его люди не сводили глаз с караульного помещения восемьдесят восьмого полка.

     Тюрьма и суд словно взорвались. Во все стороны, как пушечные ядра, полетели балки. Искри и горящие щепки вихрем устремились через Хребет. На крыши караульного помещения и соседних с ним складов пролился огненный дождь. Только через полминуты Родни смог различить в адском шуме сухой треск винтовочных выстрелов.

     Стреляли все сипаи Восемьдесят восьмого полка, и те, что в толпе, и те, что на веранде. Их алые мундиры сразу бросались в глаза среди темно-зеленых мундиров стрелков и серебристо-серых - кавалеристов. Родни видел, как какой-то наик выстрелил полковнику Булстроду в спину. Под градом пуль упал на колени и умер корнет Джимми Уоф. Десятки алых рук тащили с веранды Макса Белла. Последний рывок, вспышка штыков... Остальные стреляли в воздух. И все кричали что-то дикое, ни с чем не сообразное:

     - Помни Мангала Панди! Панди! Панди! Настает ночь кровавого мяса! Убивайте! Везут пушки! Убивайте всех до единого! Убивайте, не то повесят! Помни!

     Он все понял. Восемьдесят восьмой полк взбунтовался. К счастью, вокруг него почти все были в темно-зеленом. Воротник врезался в обгоревшую шею, но он продолжал облегченно кричать. Он называл их по именам:

     - Манлалл, Бадри Нараин, Таман, Вишну! Ко мне! Ко мне! Восемнадцатый взбунтовался! Тринадцатый, ко мне!

     Слава Богу, что все они вооружены. Его подхватила огненная волна военного азарта и выжгла боль и усталость. Его вела свирепая гордость за свой полк - именно она заставляла его кричать. Гордость общим прошлым, гордость за тех, вместе с кем он выстоял при Чиллинвалла, за тех, вместе с кем на ледяном пенджабском рассвете он бросался в молниеносные атаки, за тех, кто пошел за ним в огонь. Всегда вместе, спаянные беспримерной верностью, беспредельным доверием, сотню лет они, подобно наводнению, обрушивались на врага.

     - Тринадцатый стрелковый! Ко мне! Ко мне!

     Они медленно оборачивались. Чужие лица с ничего не видящими глазами. Губы шевелятся, пальцы ложатся на курки.

     Рядом Алан Торранз прошептал:

     - Они сошли с ума. Господи Иисусе, они все сошли с ума!

     Незнакомцы в зеленых мундирах медленно надвигались. Над самым ухом раздался выстрел. Пуля ударила прямо в потрясенное лицо Торранза, сорвала нос, прошла бороздой между глаз, вонзилась в лоб и вышла на макушке. Байронический герой, что-то лепеча, корчился в пыли, разбрызгивая во все стороны мозги и кровь. Незнакомцы заслонили его, стали топтать ногами и тыкать штыками. Лепет затихал. Безумцы спешили прикончить это существо, но оно продолжало поскуливать.

     Сердце Родни замерло, дернулось и разорвалось. Гордость его погибла с мучительным стоном, и ему осталась пустота. Он обливался холодным потом, его тошнило. Сипай Шамсингх с искаженным лицом и горящими глазами - Шаму, пахарь, Шаму, деревенский простачок - Шаму зарычал как собака и воткнул штык в живот Алана.

     Родни не испытывал страха. Он ощущал только бесчестье. Он стоял среди них, погружаясь в липкую пучину стыда. Все, чем он жил, предали. Англичане в Индии предали Англию, Бенгальская армия предала доверие, его полк - свою славу; он предал своих людей; они, бывшие его частью, предали самих себя.

     Робин. Женщины и дети одни в бунгало. Джоанна. Теперь он знал, что пытался сказать Джеффри Хаттон-Данн. Он поднял руки и вне себя от позора, стыда и ужаса закричал прерывающимся голосом по-английски:

     - Прекратите! Ради всего святого, прекратите!

     Бесполезно было называть их по именам, молить о милосердии. Он никогда не видел их в такой ярости. Убивать, только убивать - никто не должен видеть это и остаться в живых, чтобы рассказать, что он видел. Но ему надо выжить, ему надо спасти Робина. Ужас сдавил горло. Темные лица окружили его.

     Ночь раскололась на части. Огонь потускнел. Фиолетовое зарево залило все вокруг и заслонило небо. В барабанные перепонки ударил раскаленный воздух. Его мягко вдавило в землю. В облаках дыма метались алые сполохи. Гул перешел в непрекращающийся рев. Земля затряслась. С неба градом сыпались кирпичи и камни. Огромные бесформенные обломки с гудением проносились над головой и падая, валили дальние деревья. Верхняя половина туловища в алом мундире, хлюпая, скользила по склону к тюрьме. Взорвался склад боеприпасов.

     Близнецы Аткинсонов, Том и Присси, проснулись одновременно. Том дрожащим голосом спросил:

     - Айя, кья хайя?

     По комнате двигались гигантские тени, а мама ушла встречать аиста, который принесет тете Дотти нового ребеночка. Снаружи - вспышки и грохот, в комнате - какие-то чудовища, а кто они, через москитную сетку никак не разобрать, и айя все не отзывается. Присси начала всхлипывать: страшилище пришло за ней, страшилище с красной рожей, в черной шляпе, со стальными когтями. Она всхлипывала все громче и громче, заходилась от слез, икала. Москитная сетка разорвалась.

     Виктория де Форрест, откинув простыню, нагишом лежала на кровати. Ей не спалось. Ее лицо, преображенное сонной нежностью, выглядело почти красивым. Она кончиками пальцев касалась своего тела, водя языком по губам. Рядом спал, повернувшись к ней спиной, голый Эдди Хедж, и даже во сне на его скрытом от нее лице застыла кривая усмешка. В темноте она разглядывала очертания его головы. Его одежда была небрежно раскидана по всей комнате. Отец никогда к ней не заглядывал, но, может, Эдди все-таки лучше уйти - похоже, где-то начался пожар и слышались странные, шелестящие звуки. Конечно, он на ней женится - она ведь так его любит. Он ей объяснил, что пока не получится - он весь в долгах и все силы отдает службе. Все равно, он еще прославится, и все эти высохшие стариканы, которые глядят на него сверху вниз, поумирают от зависти. Никто его не понимает так, как она. Надо только подождать. И это стоит и ожидания, и насмешек - всего. Она пошевелилась, и почувствовала, как в ней растет новая жизнь - здесь, здесь и здесь. Она станет ему самой лучшей на свете женой. Она будет о нем заботится, и он остепенится, и ему больше не захочется повесничать: Внезапно шум резко усилился - прямо на веранде раздались крики и выстрелы. В комнату ворвались вооруженные люди и открыли стрельбу. Она даже не успела пошевелиться. Эдди приподнялся как был - нагишом, и тут же свалился обратно с застывшей на лице усмешкой. Она упала на него. Один из сипаев потыкал в них штыком. Другой сплюнул на пол и сказал: "Шлюха! Но он - словно добрый охотничий сокол, верно?"

     Майор Андерсон, заместитель командира Тринадцатого стрелкового полка, был холостяком и жил один. Спросонья он сел, откинул москитную сетку и высунул голову наружу. В темноте он принялся нашупывать спички, раздраженно бормоча:

     - Какого черта? Что стряслось? Вы кто такие? Да в чем дело?

     Он зажег спичку. В ее неровном свете замерцали глаза и отливающие призрачным блеском серые с серебром мундиры. Кавалерист поднял карабин и шагнул вперед. У майора перехватило дыхание. Он был совсем один и безмолвно кричал в темноте: "Только не меня! Только не меня!" Спичка обожгла пальцы. Он был совсем один - и впереди ничего, кроме крошечного огонька в руке, вечного одиночества среди толпы, одиночества в могиле и одиночества в продуваемой всеми ветрами пустыне вечности. Он никого не любил - ни мужчину, ни женщину, ни ребенка. Спичка догорела и кавалерист выстрелил.

     Моти, айя Сэвиджей, только притворялась спящей. Она услыхала весть еще вечером, и теперь лежала, дрожа и закутав голову в сари. Она слышала, как Родни зашел и посмотрел на нее. "Ночь настает". Она не хотела умирать. Боги каким-то образом проведали, что в прошлом году она сварила отвар, чтобы вызвать у Сэвидж-мемсахиб выкидыш. Они рассказали сахибу. За этот грех они ее убьют, или это сделает сам сахиб. В темноте что-то каркнуло. У нее застучали зубы. В ее деревне хватало злых духов, призраков и домовых. В этот раз сахиб ее не убил. Он заходил, чтобы убедиться, что она на месте, и убьет, как только будет готов. Когда комнату залили отсветы пожара, она бесшумно поднялась и выбралась из дома. В полях она повернула на юг и, спотыкаясь, направилась в город. Если завтра все успокоится, она вернется. Она скажет мемсахиб, что у нее случился приступ малярии, и она сама себя не помнила.

     Леди Изабель Хаттон-Данн сжимала кулаки так, что ногти врезались в кожу. Она лежала совершенно неподвижно, плотно закрыв глаза, и непрерывно, хотя и негромко, вскрикивала. Она и Присцилла Аткинсон прямо с детского праздника отправились к Дотти ван Стингаард, чтобы помочь с рождением ребенка. "Господи Всемогущий, Господи Всемилостивый, даруй мне силы!" Было темно, и Присцилла скорчилась в углу - искалеченная, полуголая, обесчещенная и мертвая. Помощник хирурга Херролд был мертв. Их кровь тягучим потоком стекала под кровать, где пряталась Дотти. Она еще не родила: воды отошли всего час назад, и схватки только начались. Если она, Изабель, будет вести себя шумно, они не услышат стоны Дотти. Она продолжала вскрикивать, почти не чувствуя вцепившегося в нее мужчину, который, готовясь кончить, потел на ней. "Еще раз, вот так, как раз то, что надо. Сейчас еще один сипай сменит первого - нет, четвертого: Снова вскрикни, да, все правильно. Джеффри, должно быть, погиб. Вилли погиб, Присцилла погибла, Родни погиб. Еще вскрик. Только не слишком сильно, чтобы им хотелось продолжать, вместо того, чтобы, убив, заставить замолчать". Она резко открыла глаза. Они вытаскивали раздувшееся тело Дотти из-под кровати. Леди Изабель оборвала крики и стала молча и отчаянно сопротивляться. Мужчина скатился с нее, даже не пытаясь ее удерживать. Все, замерев, следили, как рождается ребенок. Она лежала, хватая ртом воздух, и пыталась надеяться. Лица сипаев смягчились. Все они были земледельцами, и сейчас их лица озарились внутренним светом. Какой-то сипай опустился на колени, чтобы помочь барахтающемуся младенцу. Но тут из тени выступил еще один, с затравленными глазами. Он выругался, оттолкнул помощника и изо всех сил опустил обутую в башмак ногу. Изабель увидела, что на нее смотрит дуло винтовки, и почувствовала, как скользнул в тело штык.

     Наполовину оглушенный субадар Нараян лежал в толпе перед зданием суда совсем недалеко от Родни. Увидев, что Родни вскочил и побежал, он медленно поднял пистолет и тут же опустил его. Обернувшись, он столкнулся с разъяренным взглядом наика Парасийи. Тот проговорил сквозь стиснутые зубы:

     - Нам придется их всех поубивать, субадар-сахиб. Любой, кто не с нами, тот против нас.

     Мимо пробежала толпа мусульман из Шестидесятого полка. По подбородкам у них текла слюна и они вскрикивали: "Бам! Бам! Бам!" Субадар, шатаясь, поднялся на ноги. Безумие! Что ему делать, если такое происходит по всей Индии? Надо подождать, посмотреть, а когда они немного придут в себя, постараться их утихомирить.

     В пятидесяти ярдах от него умирал прапорщик Горацио Симпкин. Одежду с него сорвало взрывом, и все его тело, от лба до пят, было сплошным ожогом. Он ослеп и умирал, и где-то высоко над ним, в пронизанной молниями боли тьме, развевался британский флаг. Когда он увидел, что Восемьдесят восьмой полк взбунтовался, он понял, что надо быстрее взорвать их пороховой склад. Они останутся ни с чем, а у Тринадцатого и Шестьдесят шестого будет время, чтобы поспеть на помощь. И он спасет Бховани для Англии. Во всяком случае, он намеревался это сделать. Но обломок горящего бревна, поднятый на воздух взрывом, сделал это на секунду раньше. Склад взорвался прямо ему в лицо. И теперь он умирал, но помнил о своем долге. Как офицер и джентльмен, он был обязан выплатить ростовшикам все, что занял из расчета двенадцать процентов в месяц. Капитан Сэвидж как-то отдолжил ему пятьдесят рупий. Того имущества, что от него останется, недостаточно, чтобы их вернуть. Он дернулся и застонал. Эмма: Содержать ее - его долг, а она жаловалась, что умирает от голода. Британский флаг расплывался во тьме, пока не остался только кроваво-красный крест Святого Георгия, летящий на крыльях агонии, бьющийся и развевающийся высоко над головой, а все вокруг стремительно заволакивало черным дымом.

     Гарриэт Кавершем проснулась от запаха гари. Она села, втянула носом воздух и толкнула мужа:

     - Юстас, что-то горит. Вставай и выясни, в чем дело.

     Подполковник Кавершем божественным тенором выводил арию, а тысячи слушателей, заполнивших огромный зал, аплодировали, заливаясь слезами. Он услышал и подчинился, так и не проснувшись по-настоящему, и в душе продолжая петь. По туго натянутому полотну потолка бежала струйка огня, а тростниковая крыша была объята пламенем. Мигая, он подтолкнул жену к выходу на веранду, поэтому притаившиеся среди деревьев сипаи застрелили ее первой. Уже мертвая, она рухнула ему на руки. Он уставился сначала на нее, потом на газон. Его силуэт четко рисовался на фоне пламени, превращая в идеальную мишень, но им понадобилось еще три выстрела. И до самого конца он не имел ни малейшего представления о том, что ударило его в живот и грудь.

     Том "Еще бутылочку" Майерз лежал в своей комнате. В соседней комнате спали его жена и дочь. Время от времени они заходили, чтобы посидеть с ним, но сейчас он был один. Полностью одетый, он лежал на кровати, вцепившись пальцами в деревянную раму и уставившись в потолок. В серых, подернутых алым тучах огня и дыма на него надвигался Гнев Господень. Кара Господня настигала его подобно скорпиону, и скорпион, ползавший внутри его головы, втянув в хвост жало, все рос и рос. Серо-черный скорпион, расписанный алым. "Никакой пощады. Пусть бежит пот, и льется кровь, и грозный скорпион мечется гигантскими скачками. Я - жалкий грешник, ослушавшийся Тебя и недостойный называться Твоим сыном. Другие видели меня и следовали за мной, и я не умер. Так порази меня!" Гнев Господень обрушился на него как удар молнии. Ее сверкание ослепило и прожгло насквозь. Из лиловой тьмы протянулась Десница Господня, придавила его и стала душить. Хлынули моча и кал, он улыбнулся и закрыл глаза. Когда минуту спустя в вонючей комнате появились сипаи с лампой, они не прикоснулись к нему, потому что и так было ясно, что он мертв. Вожака у них не было, поэтому, шепча молитвы, они ринулись прочь из бунгало. Матушка Майерз и Рэйчел притаились в соседней комнате, вслушиваясь в темноту.

     Посыльный Лахман метался по военному городку, сжимая в руке кухонный нож. Мысли его тоже метались, обгоняя друг друга: у золотых дел мастера на Кузнечной улице есть задняя комната, где они смогут укрыться на несколько дней. А потом он как-нибудь раздобудет лошадь. Старик Шер Дил был не так уж плох - для мусульманина, разумеется - но в последние годы стал выживать из ума. Он слишком много себе позволял. Неправильно и недостойно, когда великого капитана Сэвиджа-сахиба называют Родни-сахибом, как будто он все еще ребенок. Но теперь, когда сипаи прикончили старого дурака, Сэвидж-сахиб обязательно сделает дворецким его, Лахмана. И он сможет служить сахибу вечно, и всегда быть рядом с ним, и все будет делаться именно так, как подобает. Сипаи, эти предательские свиньи, еще получат свое, когда Сэвидж-сахиб до них доберется. Но сначала надо его разыскать и помочь ему скрыться, а то они его убьют. Он все продумал: нож, деньги - все его сбережения и золотые украшения его жены, припрятанный пистолет, порох и пули, и одежда простолюдина. Он сумеет выручить сахиба. Порой его останавливали сипаи и тогда он повторял одно и то же: "Я ищу своего сахиба. Я хочу его прикончить, или хотя бы воткнуть нож в тело этой мерзкой белой свиньи!"

     Урсула Херролд схватилась за бортики кроватки и радостно засмеялась. Она обожала кивера и смуглые лица, обожала добрые крепкие руки, которые умеют вскидывать в воздух, раскачивать и щекотать гораздо лучше, чем айя и почти так же хорошо, как папа. Надо погукать, а потом покричать. Когда она гуляла с айей и они попадались навстречу, это всегда вызывало у них смех, и они поднимали ее высоко-высоко. "Стойся! Левой, павой! Левой, павой!" Она топала босой ножкой в такт собственной команде, и завопила от восторга, когда увидела дуло винтовки.

     Рани Кишанпура все тихую ночь простояла на крепостной стене. На закате на крепость обрушилась песчаная буря, в бешеной ярости сгибая деревья, и стало заметно прохладнее. Она не сводила глаз с запада, изо всех сил вцепившись в камень, и ощущая под пальцами его грубую поверхность. Она ничего не видела, и знала, что ничего и не увидит, кроме молчаливой реки и джунглей. Время от времени она сглатывала слюну, и стояла так, пока за ее спиной не взошло солнце. Тогда она сбежала вниз, схватила своего сына на руки и не расставалась с ним весь день.

     Сокрушительный рев прекратился. Над ухом у Родни кричали "Бам! Бам!"; рядом с ним, раскрыв рот и задыхаясь, валялись люди. Он вскарабкался на ноги, и побежал вдоль задней стены суда, на север, к садам. Позади него разом, как огромное животное, выдохнула толпа, но никто его не преследовал. Он не думал, чтобы кто-то заметил, как он убегал.

     Спотыкаясь на ходу, неуклюже перелезая через ограды, огибая хижины, где жили слуги, он торопливо пробирался в свое бунгало. Он был безоружен: Это потом, сейчас главное - Робин и Джоанна. Голова раскалывалась, от рези из глаз текли слезы. Потрясение и нервное напряжение причиняли физическую боль, такую же острую, как ожоги. С внезапной, не на чем не основанной уверенностью он понял, что в эту ночь вся Индия рухнула в огне и дыме, что мириады населявших ее людей превратились в его врагов, и ему не найти ни милости, ни укрытия ни на ее полях, ни в джунглях. Справа и слева от него горели бунгало, и перед каждым из них двигались на фоне пламени темные фигуры. Кое-кто возбужденно кричал и палил из винтовок, но остальные уже пережили первый панический приступ страха, и стояли, сбившись в кучки и перешептываясь.

     И повсюду - упираясь коленями в дно пересохших оросительных каналов, свисая лицом вниз с перекрытий колодцев, раскинув руки на клумбах и застыв в судорожной позе на пыльных тропинках - повсюду валялись мертвые изуродованные тела. Белые и смуглые, хозяева, слуги и сипаи. Безголовый труп у подножья стены, огораживающей сад Скалли. Девушка без рук, в одной ночной рубашке, скорчившаяся под джакарандой, и лежащий поперек ее тела проткнутый штыком сипай. Языки пламени, охватившие крышу бунгало, и дикий крик женщины, сгорающей заживо, пока сипаи, держа карабины наготове, ждут на лужайке перед домом. Это у Каммингов. Изабель собиралась к Дотти ван Стингаард. Кэролайн, наверно, тоже там. Он на мгновение помедлил. Нет, ему нельзя останавливаться. Безумный восторг предвкушения превратил боль в наслаждение. Он вспорет сипая одним взмахом стального лезвия, но не убьет, нет, а медленно, голыми руками, станет вытягивать кишки. На темном, обгоревшем лице пылали глаза, и кровь медленно сочилась из-под ногтей.

     За низкой оградой его собственного сада все было в огне - бунгало, хижины слуг и конюшни. Он слышал, как ржут и бьются о стены и двери лошади. Мертвец в белом растянулся на спине у каретного сарая - вглядевшись, он решил, что это труп Шер Дила. По саду бесцельно бродило с десяток сипаев из Восемьдесят восьмого полка. Они что-то искали. Языки пламени выхватывали то алое сукно мундиров, то белые брюки и перекрестья ремней, то казавшиеся неимоверно высокими кивера, и бросали отблески на медные пряжки и пуговицы. Сотни раз у походных костров он видел эту картину: Раскинув в стороны руки, он ринулся прямо на них.

     Крик замер в горле. Он упал на колени. Прямо под его ногами посреди клумбы с цинниями влажным блеском отсвечивало темное лицо. Багровые цветы были растоптаны, и рядом с лицом валялся белый сверток. Он протянул руку и коснулся его. Рамбир, его денщик, с простреленным горлом и грудью, лежал перед ним, согнув руки. Рядом с Рамбиром, уткнувшись лицом в ночную рубашку, валялся Робин, его сын, и весь затылок мальчика был покрыт черной запекшейся массой. Кровь все еще сочилась по светлым волосам и капала на землю. Должно быть, они схватили его за лодыжки, изо всех сил ударили о стену или дерево, и решили, что прикончили. Родни схватил его на руки и прижал к себе, покрывая поцелуями круглое личико и налившиеся лиловым веки. Мальчик быстро и неровно дышал. Сипаи все еще бродили по саду.

     Один из них остановился у росшего на подъездной аллее баньяна и взглянул вверх. Он тут же радостно закричал, подзывая всех остальных. Они столпились под свисающими с дерева воздушными корнями, и первый сипай забрался на развилку и скрылся в ветвях. Листья затряслись, раздался женский крик, сквозь ветки пролетела Джоанна и боком рухнула на подъездную аллею. Родни крепче прижал к себе сына и медленно соскользнул за грань безумия. Он должен спасти ее, но его сын дышал у него на руках. Ему надо к ней. Но мышцы свела судорога, и он не мог заставить руки разжаться. Он медленно положил сына на цветы, поднялся на ноги и бросился вперед.

     На первом же шаге на его голову откуда-то сбоку обрушился удар, и он, шатаясь, рухнул на землю. Он изо всех сил цеплялся за сознание, отчаянно боролся за то, чтобы встать, ноги его продолжали бежать, а глаза смотреть вперед. Удар обрушился снова. На него навалились чьи-то тяжелые тела. Пропахшая гарью и потом рука зажала ему рот. Он вцепился в нее, вгрызаясь в плоть до тех пор, пока под зубами не заскрипела кость.

     Двое сипаев за лодыжки волокли Джоанну по газону. Ее волосы тянулись по траве, а вышитая ночная рубашка задралась, обнажая бедра. Она вскрикивала и стонала, а штыки вонзались ей в живот, грудь и лицо.

     Он приподнялся на колени и прямо на коленях рванулся к ней. На голову обрушился третий удар, мир раздался вширь. Он все еще видел, как в сотне футов от него извивается под ними ее нагое умирающее тело. Мужской голос выдохнул у него над ухом:

     - Не шевелитесь. Не шевелитесь. И не смотрите.

     Но он не мог закрыть глаза. Грубый голос крикнул: "Хватит с нее!" Должно быть, она без сознания и при смерти - Джоанна, которую он поклялся любить и защищать; Джоанна, которую он не любил и не сумел защитить. Его жена, мать Робина, которой так не нравилось оставаться одной с туземцами.

     - Не шевелитесь, сахиб, или мы все погибли. И ребенок тоже. Они сейчас словно бешеные псы.

     Рот был наполнен кровью. Чужая рука вяло и безжизненно лежала между его грызущими зубами.

     Ее окровавленное тело перестало дергаться. Сипай нагнулся за винтовкой, и приложил дуло к ее уху. Родни по-прежнему не мог закрыть глаза. Раздался выстрел, и его поглотила пылающая тьма.

     Потом ничего не изменилось, но зато приобрело смысл. У него на спине, прижимая его к земле, сидели какие-то двое. Он ничего не имел против и чувствовал себя прекрасно. Изуродованная рука зажимала его сведенный судорогой рот. Она сладко пахла кровью, и он разжал зубы. Ночь была чудесная, правда, жаркая, но чудесная. Кто-то факелом обжег ему лицо. Охваченные огнем здания весело потрескивали, а сипаи любовались красивым зрелищем. Джоанна почему-то решила лечь спать голышом прямо на земле. По шелесту ветвей он понял, что близится рассвет. Он вспомнил свои бесмысленные ночные метания, но теперь все было в порядке. До него донесся привычный звук марширующих ног. Где-то в казармах Шестидесятого полка дважды пропела труба. Побудка. Какая славная, дымная, алая ночь!

     Человек, сидевший у него на спине, что-то настойчиво бормотал про наступающий рассвет. Еще один хмыкал в ответ. Родни наконец узнал и голос, и хмыканье: самоуверенный коротышка Рамдасс и хмурый, молчаливый старина Харисингх. Он спросил:

     - Рамдасс, Харисингх, вы что тут делаете? Вечерняя поверка давно прошла.

     На шею упали горячие слезы: Голос Рамдасса прошептал:

     - Тише! Смотрите:

     Он стал всматриваться в темноту. У его ног, среди цинний лежали Рамбир с Робином. У него застучали зубы, он попытался встать, но двое на его спине удержали его.

     - Не шевелитесь. Все кончено. Мы не могли дать вам умереть. Мы пошли за вами после взрыва.

     Рамдасс говорил за двоих, а Харисингх тихо хмыкал в знак согласия. Родни лежал, прижавшись щекой к твердой земле.

     Рамдасс прошептал:

     - Надевайте мундир Рамбира, сахиб. Мы найдем вам вещевой мешок.

     Родни молчал. Хриплый шепот продолжал:

     - И, сахиб, мы не верим в то, что они сказали. Не забудьте про нас, когда это безумие кончится. Мы сбросим мундиры, как только сможем, и отправимся домой, в деревню. Но пока мы будем вести себя как все, иначе нас убьют. Не выдайте нас. И на забудьте про нас.

     Они соскользнули с его спины, и Рамдасс помог ему заползти в густую тень пипала, росшего на углу у стены. Харисингх за руки подтянул труп Рамбира, так что волочащиеся по земле башмаки стукнулись друг о друга. Потом он вернулся за Робином. Рамдасс стащил с денщика черный кожаный ремень и темный мундир. Харисингх, укачивая искусанную руку, бродил среди цветов, пока не разыскал кивер. Потом они закатили тело под стену и закидали его цветами и листьями.

     Рамдасс прошептал:

     - У него с собой больше ничего не было. Он успел только схватить ваш пистолет. И в кармане штанов я нашел немного пороха. Может, возьмете мою винтовку?

     Родни молча потряс головой - ему и так придется много нести. Птицы уже давно чирикали и заливались вовсю, взбудораженные ложным рассветом пожара. Часов у него не было, он он знал, что скоро станет совсем светло.

     Двое сипаев, скрываясь в тени, отползли ярдов на тридцать, потом распрямились и, не торопясь, пошли к дому. Когда они приблизились к остальным, он услышал, как кто-то выкрикнул приветствие, и до его ушей с необычайной четкостью донеслось:

     - Что, Сэвидж-сахиб убит?

     В первый раз раздался звучный бас Харисингха:

     - Думаю, что да. Еще на площади перед судом.

     - Ну а мы разобрались с сукой и пащенком, верно, ребята?

     Говоривший сипло расхохотался. Сипаи на несколько минут обступили Рамдасса и Харисингха, расспрашивая их о том, что было площади. Родни не понял, как те сумели от них избавиться, но вскоре они отстали, и два зеленых мундира перемахнули через ограду и скрылись в саду де Форреста. Он отметил, что бунгало де Форреста уцелело.

     Он стал втискиваться в мундир Рамбира. Мокрые пятна на воротнике и груди холодили кожу. К тому же денщик был ниже ростом и толще, так что мундир в одних местах свисал, а в других натягивался. Одевшись, он сплюнул на ладонь и размазал слюну по лицу, поверх грязи и ожогов. Потом снова лег, вслушиваясь в дыхание Робина и не сводя глаз с белевшего в траве тела Джоанны.

     Совсем рядом с ним через стену снова перелезли два сипая. В просвет между деревьями он заметил ожоги на их лицах и лохмотья, в которые превратились мундиры. У Рамдасса через плечо свисал чем-то набитый форменный холщовый мешок. Он положил его на землю, вернулся к Харисингху, и через секунду оба исчезли. Родни вытряхнул солому, которой они набили мешок, и убедился, что обитые металлом дырочки в горловине позволят Робину дышать. Он весь онемел и двигался как во сне. Но когда он увидел крохотные отверстия, через которые предстояло дышать его сыну, его охватила страшная спешка так, что даже руки затряслись. Он поднял мальчика и осторожно опустил его в мешок. Но было очевидно, что в мешке кто-то есть, особенно бросалась в глаза головка. Он набросал внутрь соломы, по возможности сгладив выступы, и свободно затянул горловину, молясь про себя, чтобы Робин не расплакался. Потом перекинул мешок через левое плечо, и убедился, что может легко вытащить пистолет из-за пояса правой рукой. В дымной завесе, окутавшей Бховани, появились первые серые с прозеленью полосы дневного света.

     Он вынудил себя думать о том, что делать дальше и куда отправиться. Все остальное потом. На западе текла Чита; но с Робином ему реку не переплыть, а воспользоваться паромом он не отважится. На севере и юге банды мятежников наверняка обшаривают Деканский хребет. Придется идти на восток. Другого выхода нет.

     Ранним утром, задолго до наступления испепеляющего дневного зноя, листва еще сохраняла свежесть, и даже пыль немного улеглась. Его конюшни сровняли с землей, а лошади сгорели заживо. Бунгало превратилось в груду потрескивающих черно-красных углей, от бугенвиллий остался один пепел. И посреди этого разорения переливался в холодном великолепии оранжевых и золотых тонов золотой мохур у подъездного столба. Когда взойдет солнце, его блистательная красота будет слепить глаза. Сгибаясь под весом мешка, он перелез через ограду и прополз вдоль стены принадлежавшего де Форресту сада. И двинулся на восток - одинокий сипай с перемазанным кровью закопченным лицом, горящими яростью глазами и мешком добычи. Те, кто его замечал, не собирались его останавливать.

     Теперь, в хмуром утреннем свете, он наконец-то четко увидел то, что скрывалось в мельтешении ночи. Слева и справа дымились развалины зданий, и в пыльном воздухе висел тошнотворный запах горящих волос и плоти. На газонах валялись переломанные кресла и диваны, со вспоротой обивкой и торчащим наружу конским волосом. Обочины были усеяны детскими игрушками вперемешку с чашками, часами и разорванной одеждой. Кое-где под деревьями ворочалась пьяная обслуга из низших каст.

     Мимо промаршировала кучка сипаев из Восемьдесят восьмого полка, волоча за ноги женский труп. Они не узнали его, а он не узнал ее, потому что у нее не было головы. Та голова, что гордо покачивалась на конце штыка шедшего последним сипая, голова со следами от множества тупых ударов, отделивших ее от тела - эта голова принадлежала мужчине. Майору Суизину де Форресту из Шестидесятого полка Бенгальской иррегулярной кавалерии. Рот его сводила та же мертвенная усмешка, что отличала его при жизни, и под пятнами от пороховых ожогов на лбу все так же презрительно глядели глаза.

     Появились шакалы. Обычно днем они где-то прятались, и прочесывали гарнизонный городок по ночам, заливаясь сумасшедшим хором. В эту ночь они затаились, напуганные грохотом и заревом; даже теперь они не были до конца уверены, что все эти свежие мертвецы полностью в их распоряжении. По мере подъема солнца чутье убедит их, что это действительно так, а пока они выбирались из своих укрытий, принюхиваясь и удивляясь. Они перебегали от куста к кусту, их серые тени с висящими хвостами выглядывали из-за кактусов, и они все ближе и ближе подбирались к телам, разбросанным по полям и садам, на газонах и аллеях, и у здания суда. На ветвях деревьев, вытягивая шеи, рассаживались рядами стервятники. Они тоже ждали.

     Серебряный Гуру мог бы ему помочь: но для этого пришлось бы пойти в город к Малому Базару. К тому же, они могли обнаружить, кто он такой. Тогда он тоже убит. Делламэн мертв наверняка. Бунгало комиссара стояло рядом со зданием суда, так что толпа, конечно, сожгла его и убила владельца. А вот куда делись Лахман и айя? Что сталось с Симпкином, Андерсоном, Сандерсом, Кавершемом, Изабель, Дотти, Кэролайн? Слишком их много, чтобы о них думать. На востоке, как раз там, куда он идет, лежит Кишанпур. Кишанпур, в котором все мыслимые пороки сплелись в один клубок, где даже от крепостной тени несет разложением. У Шумитры была нежная, податливая плоть и огромные глаза. Неужели он когда-то прикоснулся к полыхавшему в ней чистому огню? И все это ушло, все было ложью? Он не сможет снова взглянуть ей в лицо. Должно же быть какой-то другой путь. Робину нужен отдых и убежище. Один за другим с пустого неба спускались коршуны, и ветер свистел в их крыльях. Для него нигде не было места.

     Он спас ей жизнь. Она должна ему помочь. Это его единственная надежда и единственный шанс.

     Он вступил в поля и двинулся дальше, обогнув общинные пастбища к северу от города. Плоская распаханная равнина, где временами встречались манговые рощицы и чахлые кусты колючего кустарника, через восемь миль упиралась в низкие утесистые отроги гор Синдхия. Оттуда начинались джунгли. Там он сможет спрятаться. Мешок врезался в ободранное плечо. Прямо у него над головой громко пропела что-то одинокая птица и перепрыгнула в ветки на сучок.

     Однажды он наткнулся на сипаев из своего полка. Тридцать человек, построившись по всем правилам, маршировали с севера на юг. Он лежал на земле, пока они не прошли, но ни один из них не смотрел по сторонам. Стерня колола подбородок, и, глядя на них, он понял, что весь мир сошел с ума. Куда они спешили так целеустремленно, под бой единственного барабана? Какая извращенная до безумия дисциплина заставляла их, обливаясь потом, тащиться по стерне, гордо демонстрируя мундиры Компании? Он с усилием поднялся на ноги и двинулся дальше.

     Чуть позже он обнаружил в канаве труп. Это был субадар-майор Мехнат Рам. Мертвое тело успело застыть, но повреждений на нем не было. Он был в форме старого образца и сжимал в руке саблю. Родни перевернул труп ногой и пробормотал: "И ты тоже?".

     Через два часа после того, как он покинул бунгало, и через четыре мили пути по равнине, сипаи встречаться перестали. Зато появились следы тех, кто искал спасения от разразившейся напасти. Избегая большой дороги, они окольными тропками выбирались из гарнизона и города, и теперь их пути начали объединяться. За каждой семьей, погоняющей тощего пони, за каждым вьючным быком и запряженной буйволами повозкой по равнине тянулся палец пыли. Такого не случалось уже лет пятьдесят, но люди знали, что делать, так что весть не застала их врасплох: рассказы о том, как, бросив все, спасаться бегством, они слышали с самого рожденья. Эта власть, как и всякая другая на памяти их отцов, дедов и прадедов, рухнула в огне мятежа и обернулась пожарами, убийствами и грабежами. А это значит, что рано или поздно пострадают именно они. Власть казалась такой прочной, но они всегда понимали, что доверять ей нельзя, и поэтому знали, что делать. Проходя мимо, Родни думал - сколько пройдет времени, прежде чем они разгадают его несложную маскировку? И заработают рупию, выдав его сипаям. Или даже две, если убьют его сами.

     Он не осмеливался дать себе передышку. Слабое, неровное дыхание Робина раздавалось у него прямо над ухом. Спина ныла, шершавая горловина мешка исцарапала руки в кровь. Все его силы и вся воля уходили на то, чтобы сделать еще шаг. А потом еще один.

     Он тяжело тащился по манговой роще. Тени стали квадратными, и рыжая собачонка пыталась схватить его за ногу. Ноги погрузились в пыль, и он поднял глаза. Он стоял на грязной улочке, которая вела сквозь Девру, и сворачивать было уже поздно. Картины внезапно появлялись в поле его зрения и тут же снова расплывались. Он заметил семью земледельцев, отдыхавшую в тени, и подумал, что они смотрят ему вслед: Или нет? Он заметил кучку людей под деревом: Должно быть, деревенский колодец. Язык распух и не помещался во рту. Среди покачивающихся блеклых теней он заметил серебристый блеск. Кавалерист из Шестидесятого полка обращался к толпе у колодца. Это явно был вожак, трезвый, настороженный и возбужденный, и его глаза горели при виде собравшейся кучки людей. Какой-то старик невнятно задал вопрос и он воскликнул:

     - Откуда вам знать, что это правда?

     Он порылся в ташке и вытащил на свет какой-то предмет.

     - Вот, смотрите! Помните знаки сырого мяса, которые проносили ночью через ващу деревню?

     Мужская рука, стиснутая в кулак и отрубленная у запястья, упала в грязь к ногам Родни. Ему бросились в глаза знакомая золотая печатка на мизинце и рыжие волоски, вьющиеся на могучих костяшках.

     Слушатели стали перешептываться и вытягивать шеи, стремясь разглядеть руку. Кавалерист крикнул поверх голов:

     - Джай рам, джи! Эй, брат, ступай-ка сюда. Помоги мне втолковать этим деревенским остолопам, что они должны убивать всех англичан, каких сумеют поймать. Потому что кое-кому удалось скрыться. И верни мне руку. Это толстого полковника-сахиба.

     Родни, не переставая брести и не поворачивая головы, пробормотал в ответ:

     - Джай рам, брат.

     Высокий кавалерист пробился через толпу, перегородил ему дорогу, и надменно осведомился:

     - Куда это ты так торопишься? Ты кто такой? Откуда идешь? И что у тебя в мешке?

     Он прищурился:

     - Награбил и дезертируешь?

     Родни выступил из тени под режушее солнце. Под слоем грязи его лицо обгорело до темной бронзы, и на этом лице светились голубые глаза - глаза старика, холодные как лед и безумные. Кавалерист увидел глаза, увидел пулевые отверстия и кровавые разводы на груди мундира. И он, и деревенские зеваки прочли в этих глазах беспредельную ярость отчаяния. Он не понял, что странное существо - англичанин, он понял только, что человек не в себе, и быстро произнес изменившимся, смягчившимся тоном:

     - Послушай, брат:

     Мешок на левом плече у Родни зашевелился и детский голосок жалобно произнес:

     - Мама!

     Кавалерист озадаченно нахмурился. Родни вытащил из-за пояса пистолет. Кулак Джорджа Булстрода валялся в пыли между ними. Дуло пистолета стало подниматься. Робин стонал в мешке, и Родни нежно и безостановочно шептал:

     - Все в порядке, Робин, сынок. Папа с тобой. Все в порядке. Все в порядке.

     Когда ствол поравнялся с украшенной гербом пряжкой на ремне, перетягивавшем живот кавалериста, он потянул за курок. Пряжка исчезла в зияющем отверстии, появившемся в теле. Кавалерист поперхнулся и схватился за живот. В глазах его появились тревога и удивление, складки на лбу стали еще глубже, и сквозь пальцы хлынула кровь. Ноги у него подломились, и он без единого звука упал на дорогу. Родни засунул пистолет обратно. Он поднял кулак полковника, положил его в карман и побрел дальше. Жители деревни молча расступались перед ним.

     На опушке леса деревья наклонились ему навстречу, земля выскользнула из-под ног, и он упал.

     Придя в себя, он вытащил Робина из мешка и устроил в тени. Солнце еще не дошло до зенита, но становилось все жарче, и голубое небо уже начинало отсвечивать свинцом, как всегда в разгар полуденного зноя. Он лежал на пологом склоне у края опушки. Место было ему знакомо: здесь удобно было устраивать засады на оленей, которые по ночам подбирались к деревне попастись на полях. Неподалеку отсюда он встретил ночного гонца с чапатти. Неподалеку отсюда его отец скакал верхом под манговыми деревьями и дожидался перепуганных деревенских жителей, которые тайком приходили к нему прошептать известия о тугах.

     У него не было ни настоящего, ни будущего - только прошлое. Это прошлое, неведомо для него самого, тянулось до самого первого англичанина, который когда-то высадился в Индии, и связывало его с этой землей навеки. Он поглядел на запад. Глаза покрылись коркой и не закрывались. Он опустил голову на руки и принялся разглядывать камни. Ни денег, ни еды. И бесчисленные мириады индусов, подкарауливающие его, чтобы убить. До моря шестьсот миль.

     Он сцепил зубы, выскреб землю между камнями и похоронил руку полковника Булстрода. Он отдохнет, а потом посмотрим. Можно пробраться в деревню, и, когда мужчины уйдут, убить какую-нибудь одинокую женщину, украсть еду, и, если повезет, даже повозку с буйволами.

     Но это потом. Не сейчас. Он умрет, если не заснет и не заглушит свои воспоминания. Со склона было видно, как поднимаются синие дымки над деревенскими очагами, на которых готовится еда. Еще дальше под пологом серого тумана раскинулась равнина, и совсем вдалеке поблескивала серебром река. Но на этой тихой опушке в его ушах звенели крики, выли трубы и пели горны, маршировали люди, и пахло кровью. Он вытянулся рядом с сыном и сквозь ветки деревьев уставился в свинцовое небо.

тут вы можете оставить отзывы или комментарии к тексту

Назад       К списку книг       Дальше